Фото: Фотохроника ТАСС/Василий Егоров
На днях исполнилось 60 лет с того дня, когда Никита Хрущев прочел закрытый доклад "О культе личности и его последствиях", в котором осудил как лично Сталина, так и организованные им массовые расстрелы и другие преступления. Обозреватель m24.ru Алексей Байков рассуждает о том, каков был вклад в последовавшую за докладом "оттепель" самого Хрущева, и каков – советского народа."Тысячи безымянных"
Существует особый род исторических событий, полемика вокруг которых не утихнет, похоже, никогда. В этом смысле они подобны вину: чем больше выдержка, тем тоньше вкус, тем интереснее не вливать в себя напиток залпом, а медленно его смаковать, придирчиво оценивая вкусовые нотки и оттенки. Точно так же иные исторические казусы внезапно оказываются актуальными для потомков и 50, и 100 лет спустя, а каждое следующее поколение добавляет все новые концепции, точки зрения и трактовки.
"Разоблачительный" XX съезд КПСС и прочитанный на нем секретный доклад Хрущева о культе личности Сталина как раз из этой категории. В силу того что наша культура логоцентрична, то есть вся нанизана на печатное слово, мы привычно уже оцениваем его глазами авторов литературы и публицистики 1960-х. То есть тех, кто гордо именовал себя "детьми XX съезда". Взгляд сквозь такую призму неплох во всем, кроме одного: он определенно сужает наше восприятие. Все ключевые вопросы времени оказываются заключенными в пространство между тремя главными действующими лицами оттепели: номенклатурой, интеллигенцией и, наконец, самим Хрущевым, совершившим 25 февраля 1956 года маленькую революцию на отдельно взятой трибуне. Нынешние потомки "детей XX съезда", произнося свои дифирамбы Хрущеву, сравнивают его чуть ли не с Александром II Освободителем.
Лишь в начале 2000-х, после того как в российскую печать все-таки проник определенный плюрализм мнений, широким массам стала доступна информация о том, что процесс реабилитации жертв репрессий начался не после XX съезда, а гораздо раньше. И что запустил его как раз тот, кто затем был объявлен Хрущевым исчадием ада, живым воплощением сталинского террора и в этом качестве уничтожен фактически без суда, – Лаврентий Берия. А выражение "культ личности" впервые появилось еще на страницах "Правды" от 10 июня 1953 года в статье Е. Зубковой "Коммунистическая партия – руководящая и направляющая сила советского общества".
Новые сведения повлекли за собой очередной пересмотр взглядов. XX съезд стал восприниматься всего лишь как переломный эпизод в борьбе за власть, начавшейся после смерти Сталина. В самом секретном докладе стали с лупой искать ошибки и подтасовки, Хрущева обвинили во всех смертных грехах и снова упустили из виду общую картину событий.
Социальный заказ
Толстой в своем известном каждому школьнику романе сравнил правителя с ребенком, который сидит в карете и дергает за ниточки, воображая, что именно он и управляет экипажем. Великий писатель, конечно же, не был марксистом, но прекрасно понимал, что историю никак не может двигать воля отдельного человека.
Секретный доклад Хрущева в первую очередь выражал коллективную волю советской бюрократии. Его власти на тот момент вряд ли хватило бы на то, чтобы пойти против течения, а значит, на XX съезд определенно был свой "социальный заказ".
Весь принцип "эффективного менеджмента" Сталина может быть выражен в одной известной его цитате: "Будет нефть – будет и товарищ Байбаков, не будет нефти – не будет и товарища Байбакова". Суть кадровой политики тех времен заключалась в понятии "выдвиженец": в кремлевском кабинете "брался на карандаш" один бюрократ или небольшой бюрократический кланчик и вздергивался вверх по карьерной лестнице – из грязи в князи. При этом на каждом новом этапе выдвиженцам ставились задачи буквально на грани человеческих возможностей, которые можно было выполнить, только загнав себя и подчиненных до полумертвого состояния.
Если бюрократ с поставленной ему задачей не справлялся, он становился очередным "матерым троцкистским двурушником" либо просто "вредителем" и исчезал навсегда. Ну а если ему все-таки удавалось совершить невозможное, то он благополучно продолжал свой путь наверх, постепенно набирая власть и влияние. В какой-то момент количество набранного вдруг начинало казаться Сталину чрезмерным либо на примете появлялись более пригодные для выполнения текущих задач выдвиженцы, и тогда любая блестящая карьера могла обрести столь же стремительное завершение. Не спасали ни государственные, ни партийные посты, ни профессионализм, ни преданность, ни личная близость к вождю. Финал карьеры у палача Ежова, у начальника сталинской охраны Власика и у членов команды Жданова, проходивших по "ленинградскому делу", был один и тот же: арест, допрос с применением пыток, суд без шансов на оправдание и расстрел. А по их трупам уже карабкались новые желающие стать халифами на час.
Фото: Фотохроника ТАСС
Дамоклов меч – довольно эффективный инструмент кадровой политики, но на весьма короткое время. Далее наступают усталость, отупение и желание любой ценой избавиться от постоянно висящей над головой угрозы. Послевоенная волна репрессий заставила всю вертикаль бояться уже всерьез. Хрущев в своих интервью утверждал, что Сталин планировал полностью уничтожить старый состав Политбюро и заменить его свежими кадрами . Отсюда же произрастают и многочисленные конспирологические теории о том, что "вождь и учитель", мягко говоря, не сам ушел из жизни.
Впрочем, не стоит гадать, важно понять другое: удавка репрессивного контроля к началу 1950-х была затянута на шее аппарата настолько туго, что грозила либо порваться, либо окончательно задушить помыкаемое тело. При этом аппарат вполне устраивала созданная Сталиным система, в которой ему принадлежала вся полнота власти, а уровень жизни даже у руководителей низшего звена был на порядок выше, чем у простого рабочего, не говоря уже о практически нищих колхозниках. Вот только цена за поражение в бюрократической "игре престолов" казалась аппаратчикам чрезмерной. Хотелось, чтобы оно влекло за собой не пытки и расстрел, а досрочную отставку и персональную пенсию или уж в крайнем случае исключение из партии.
Именно этот никем не высказанный вслух, но витавший в воздухе заказ и выполнял Хрущев, бичуя с трибуны XX съезда перегибы сталинизма. Далее следовало назвать всех виновных поименно, но Хрущев свалил всю ответственность на плечи покойного генсека – и оставил вопрос открытым. По наиболее распространенной версии, сделал он это лишь потому, что и сам являлся одним из активных соучастников репрессий и без колебаний подписывал все ложившиеся к нему на стол расстрельные списки.
Но вряд ли Хрущев руководствовался исключительно мыслью о том, чтобы прикрыть собственные тылы. Скорее, он создавал себе еще один рычаг, который можно было периодически использовать в борьбе бюрократических кланов. Как он работает, всем стало ясно после разгрома "антипартийной группы" Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова. Постановление Пленума ЦК КПСС пестрело многочисленными и нелестными определениями: "находились и находятся в плену старых представлений и методов", "проявляют консерватизм", "упорно цепляются за изжившие себя, не отвечающие интересам движения к коммунизму формы и методы работы". А главное, что низвергнутые аппаратчики "упорно сопротивлялись тем мероприятиям, которые проводил Центральный Комитет и вся наша партия по ликвидации последствий культа личности, по устранению допущенных в свое время нарушений революционной законности и созданию таких условий, которые исключают возможность повторения их в дальнейшем".
Бюрократическая машина своим спинным мозгом осознала, что отныне любой ее винтик может быть объявлен консерватором и ретроградом, а также затаившимся сталинистом и на этом основании заменен. Учитывая тот общественный резонанс, который породил секретный доклад Хрущева, а также то, что конфликт между правыми сталинистами и левыми прогрессистами стал основным содержанием культуры, это было слишком мощное оружие, чтобы оставлять его в чьих-либо руках. Система предпочла свергнуть зарвавшегося первого секретаря и поставить на его место того, кто склонен был не рубить с плеча, а согласовывать интересы. И разумеется, чтобы он как можно реже вспоминал о борьбе с культом личности.
Снизу постучали
Говоря о причинах и последствиях XX съезда, почему-то не принято принимать во внимание еще одного участника этой исторической драмы – советский народ. По старой пушкинской традиции он изображается безмолвствующим. То он давит сам себя со слезами на глазах у гроба Сталина, то, уже со слезами благодарности, выходит на свободу из многочисленных лагерей, принимая подаренную ему сверху свободу, словно шубу с барского плеча. По крайней мере, никакой субъектности в истории XX съезда народ не имеет. Но так ли это было на самом деле?
1950-е годы можно с полным на то основанием назвать "бунташным" десятилетием. Первые всплески массовой активности случились еще при жизни Сталина – знаменитые "сучьи войны" в ГУЛАГе и ряд восстаний в лагерях особого назначения. После смерти вождя массовое протестное движение мгновенно перехлестнуло за колючую проволоку и распространилось по всей стране.
Но началось все именно с лагерей. В мае 1953 года произошла забастовка в норильском Горлаге. Несмотря на самые жестокие меры, включая массовые избиения и убийства ее участников, бастующие не только сумели продержаться до августа, но и добились частичного выполнения своих требований. В июне того же года забастовала шахта "Капитальная" воркутинского Речлага. Прекратить волнения удалось только 1 августа путем провокации и применения автоматического оружия, при этом часть требований заключенных все равно пришлось удовлетворить. В январе и феврале 1954 забастовал Вятлаг и воспетые Высоцким прииски в Бодайбо.
Фото: ТАСС/Борис Клипиницер
Заметим, что во всех этих случаях имели место сугубо мирные формы борьбы: забастовка, невыход на работу, "волынка", вытеснение надзирателей из жилой зоны. Дальше все пошло по нарастающей. Самым ярким эпизодом стало восстание в 3-м отделении Степного лагеря в Кенгире, где конфликт с блатными перерос в полноценное вооруженное противостояние с охраной, в ходе которого заключенным удалось полностью захватить зону и продержаться там 40 дней. Для их подавления пришлось задействовать два батальона солдат при поддержке пяти танков Т-34.
Эти события вынудили власти в спешном порядке запустить процесс массовой реабилитации. К 1956 году из 467 тысяч заключенных по политическим статьям, отбывавших сроки на момент смерти Сталина, осталось только 114 тысяч. По мнению некоторых историков, именно лагерные восстания свели на нет экономические выгоды от принудительного труда, и империя ГУЛАГа рухнула еще за несколько лет до своей официальной ликвидации.
На воле тоже было неспокойно. Помимо забастовок, по стране прокатилась череда так называемых "хулиганских выступлений", которые на деле являлись либо массовыми акциями протеста, либо прямыми силовыми столкновениями с милицией.
В этом месте надо вставить небольшую ремарку и напомнить о вещах, в общем-то давно известных историкам и старшим поколениям, но совершенно неочевидных для тех, кто едва ли не молится на Сталина сегодня. Жизнь что в довоенном, что в послевоенном СССР весьма мало напоминала тот "социализм", который успели еще запомнить родившиеся с 1972 по 1985 год. Высокий уровень социального расслоения, отсутствие пенсий для части категорий работников и плата за обучение в старших классах школы и высших учебных заведениях. Рабочий день длительностью до 10 часов при шестидневной рабочей неделе, но при этом – уголовная ответственность за увольнение по собственному желанию и за опоздание на работу, введенная перед войной и не отмененная после 1945 года. К тому же ради послевоенного восстановления пришлось не только повысить все виды налогов, но и увеличить нормы выработки на предприятиях, а также в добровольно-принудительном порядке подписать население на очередной госзаем. Проведенные позднее плановые кампании по снижению цен лишь слегка сняли социальную напряженность, но уровень жизни большей части работающего населения все равно оставался где-то "ниже плинтуса".
Так вот, большая часть "хулиганских выступлений" середины 50-х годов сопровождалась вполне четкими социальными требованиями, а остальные были вызваны либо действиями местных чиновников, либо милицейским произволом. Поскольку основу участников таких протестов составляли лица моложе 30 лет, то чаще всего они выливались в массовые драки с милицией, как это было, к примеру, в Лудзе (1953), в Ленинграде (1954), в Магнитогорске (1955, 1956). Иногда такие столкновения перерастали в самые настоящие антимилицейские бунты, в которых участвовали уже широкие слои населения: так было в Херсоне (1953), в Клайпеде, Новороссийске и в ряде пунктов Донецкой области (1956), в Подольске (1957). В отдельный ряд можно выделить волнения среди молодежи, привлеченной к различным формам принудительного труда, – выпускников школ, мобилизованных в фабрично-заводские училища, а также студентов и учащихся техникумов, направленных на освоение целинных земель или на сбор хлопка в Средней Азии. В 1955 году по всей стране прокатились мятежи рабочих, мобилизованных в армию для усиления строительных батальонов.
Протестующих не останавливало ни применение властями силы, ни огромные сроки, которые давали зачинщикам подобных акций, если их удавалось выявить. При этом никуда не исчезли и обычные забастовки на предприятиях, а параллельно развивалась такая специфическая советская форма индивидуального протеста, как "письма во власть". Как правило, это были ругательные анонимки, направлявшиеся либо в редакции центральных газет, либо на официальные адреса первых лиц страны. Цитаты из этих писем говорят сами за себя.
"Наш современный демократизм, подкрепляемый 58 статьей Уголовного Кодекса, создает прекрасные условия для реставрации чиновничьей плутократии, жадно обогащающейся и создающей условия для проявления вольной и невольной преступности. Не говоря уже о том, что в лагеря по соображениям подавления [недозволенной] активности водворяются и совершенно невинные люди" (Письмо Ярушевича Я.Н. в редакцию "Правды" от 4 января 1953 года).
"Булганин и Хрущев,
Политики вы не знаю как, но хозяева говно. По Москве ходит 15% безработных, которые вам приготовят вместе с крестьянами топор отрубить голову, чтобы вы не издевались над людьми, которыми вы командоваете, которым желаете фантастические обещания. С хлебом, продуктами, жизней и так далее. Сейчас видим, сколько осталось у нас имуществ, за которые боролись отцы, деды, сами, за существование советской власти. Все отобрали, еще осталась шкура, но ее мы вам не отдадим, она нужна самим до тех пор, пока не уничтожим вас. Нам, рабочим, терять нечего, и нам не страшна ни бомба, о которой вы говорите очень много, люди конечно живут, пока живется, а вообще, что нам терять, подумай, сегодня подохнуть или завтра, все равно, но вам, подлецам, это не все равно" (Анонимное письмо в ЦК КПСС, март 1955 года, орфография сохранена).
"Хрущеву, Булганину
7 августа сего года вы организовали мировую пьянку и бахвалитесь на весь мир. Ваши пьяные морды помещены во всех газетах. Неужели вы уже такие дураки, что не можете подумать, а что о вас скажут советские люди, живущие в исключительно тяжелых условиях. Хотя бы пьянствовали, но не объявляли в газетах. Душители народа, больше вы никто. Человека судите за 100 рублей, а сами пропиваете, проживаете миллион. Сами не ждете коммунизма, вы уже его имеете, а [советским] людям обещаете коммунизм ("А волю на небе найдете").
Подлецы вы – вот оценка всего народа. Авантюристы. На крови и поту народа нажрали себе свиные морды и животы. Сами купаетесь в масле, а нам сеете кукурузу" (Из письма Дудченко М.Н. в ЦК КПСС, 1957 год).
Фото: Фотохроника ТАСС
Заодно распространилась практика написания самодельных листовок с призывами к неповиновению властям и восстанию. В основном такая агитация писалась от руки под копирку, после чего ее либо расклеивали на видных местах у почт и магазинов, либо подбрасывали в избирательные урны. И, словно грибы после дождя, стали возникать законспирированные даже не партии, а кружки, в основном левого толка, вроде того что был организован Л. Краснопевцевым среди студентов истфака МГУ.
У выпестованной Сталиным элиты практически начинала гореть земля под ногами. С формальной точки зрения, для того чтобы подавить любые массовые протесты, сил у власти было более чем достаточно. Но это если считать бумажные батальоны, а на практике все могло обернуться иначе. Никакой специальной милиции для борьбы с массовыми беспорядками еще не существовало, и если с ситуацией не справлялись обычные постовые, у которых не было ни щитов, ни дубинок, то надо было вызывать армию. А та знала только два лекарства – огонь боевыми в воздух и на поражение.
Но большинство командных постов в армии занимали офицеры, у которых за плечами было по два-три, а то и все четыре года Великой Отечественной. Стали бы они выполнять приказ стрелять в народ беспрекословно? На сей счет, видимо, имелись определенные сомнения. Ответил же в Новочеркасске генерал-лейтенант Шапошников командованию Северо-Кавказского военного округа: "Не вижу перед собой такого противника, которого следовало бы атаковать нашими танками". Участник битвы на Курской дуге, бравший штурмом Будапешт и Вену, не испугался ни увольнения из рядов Советской армии, ни уголовного дела. Все-таки то были люди, слепленные из совершенно другого теста.
В такой неопределенной ситуации власть была вынуждена идти на уступки. Еще до XX съезда, в 1954 году, была отменена плата за обучение. На самом съезде в итоговую резолюцию была внесена задача "добиться дальнейшего повышения материального уровня жизни трудящихся", что в данном случае означало пересмотр основ сталинской социальной политики. В 1956 году Президиум Верховного Совета СССР отменил уголовную ответственность за увольнение по собственному желанию и за опоздание на работу. Тогда же был официально установлен семичасовой рабочий день при шестидневной рабочей неделе. Труд подростков моложе 16 лет был запрещен, а практика принудительных мобилизаций в фабрично-заводские училища была прекращена. Женский декретный отпуск был увеличен до 112 дней, к которым было разрешено брать дополнительно еще три неоплачиваемых месяца. С того же года берет свое начало и советская регулярная пенсионная система. В 1959 году работникам, совмещающим труд и учебу, стали предоставляться оплачиваемые отпуска и дополнительные учебные дни.
Наконец, тех, кто выступал против милицейского произвола, должно было успокоить постановление ЦК КПСС от 29 января 1958 года "О фактах нарушения законности в милиции".
Казалось бы, секретный доклад Хрущева на съезде должен был хоть как-то остудить наиболее горячие головы, но этого не случилось. К социальным противоречиям в обществе добавился еще и раскол на сталинистов и антисталинистов. 5 марта 1956 года в Тбилиси произошла стихийная демонстрация с портретами Сталина с требованиями объявить этот день траурным выходным. Кое-где зазвучали и призывы к выходу Грузии из состава СССР. 9 марта начались столкновения с милицией. Когда демонстранты попытались прорваться к Дому правительства на проспекте Руставели, вызванные в город войска открыли по ним огонь, убив 15 и ранив 54 человека. Москве пришлось отправлять в Грузию агитаторов с рассказами о "менгрельском деле" и других репрессивных кампаниях, проводившихся при Сталине на территории республики, но переубедить всех так и не удалось.
Массовые протесты продолжали нарастать, несмотря ни на какие сделанные властью уступки. Их подстегивала уже новая экономическая политика самого Хрущева, который поначалу попытался компенсировать допущенные послабления увеличением плановых норм выработки и повышением цен. Население ответило на это новой волной забастовок и стихийных демонстраций. Еще одним стимулом для нее послужило случившееся в один год с историческим съездом кровавое антисоветское восстание в Венгрии. Несмотря на то что оно возглавлялось бывшими салашистами, в нем также была сильна и социальная компонента, а в самом СССР лозунги "Мы вам устроим вторую Венгрию!" и "Сделаем как в Будапеште!" звучали едва ли не на каждой второй антиправительственной демонстрации. Сбить эту волну удалось лишь после того, как по всей стране разлетелись слухи о кровавых событиях в Новочеркасске 1–2 июня 1962 года.
Обескураженным властям все равно пришлось пойти на новый виток уступок, результатом которых стал "блаженный застой". Воспоминания об этом сытом двадцатилетии до сих пор подпитывают массовую ностальгию по СССР и будут делать это на протяжении еще нескольких поколений. Но важно понимать, что ни наступление застоя, ни отказ от сталинских социальных практик, ни само разоблачение культа личности не было исключительно проявлением доброй воли Хрущева, какие бы заслуги он себе не приписывал позднее.
Прежде всего в разрыве с культом личности нуждалась бюрократия, но ее требования по большому счету ограничивались отказом от репрессий в отношении руководящего аппарата. Восстаниями 1953–1957 годов был создан запрос на куда более глубокие перемены. И ограниченная свобода оттепели, и приход в культуру поколения шестидесятников стали возможны лишь благодаря тем, кто грудью шел на колючую проволоку в страшном Степлаге, кто падал под милицейскими пулями на улицах городов и получал огромные сроки за организацию забастовки и за расклейку "антисоветских" листовок. Их имена либо погребены в залежах провинциальных архивов, либо навсегда останутся неизвестными. Вряд ли когда-нибудь на фасадах домов, где они жили, появятся мемориальные доски. Но их борьба заслуживает как минимум исторической оценки, но не забвения.