Локальная история практически на троих. Именно так режиссер Андрей Звягинцев охарактеризовал свою "Елену", удостоенную специального приза жюри конкурсной программы 64-го Каннского кинофестиваля. Во время творческой встречи со зрителями, посвященной спецпоказу картины, ее "родитель" рассказал, почему фильм стал настоящим приговором окружающей нас обыденности.
- Сегодняшний показ анонсировался как единственная возможность увидеть "Елену" без купюр в связи с выходом закона о запрете на ненормативную лексику в фильмах. Мне хочется спросить у вас, как у режиссера, зачем вообще нужно использовать нецензурную лексику, как в "Елене", так и в "Левиафане", и вообще в кино?
А.З.: Любой запрет, на самом деле, это палка о двух концах. Даже в связи с этим скандалом, я вряд ли найду человека, кто бы был не согласен, что то, что сейчас происходит, это абсурд. Это нелепость, глупость, бросок в никуда, в дремучее, средневековое прошлое. На это даже не знаешь, как реагировать. В мире очень много стран, которые делают кино. Мы, пожалуй, после Ирана – вторая страна, кто придумал такую меру. Я однажды был в Иране. Представьте себе, пятизвездочный отель, а алкоголя нет никакого. Вообще его нет, нигде, по всей стране. Когда я взял свою жену за руку, мне сказали, что этого делать нельзя, нельзя мужчине прилюдно прикасаться к женщине. Вот вам и законы. Великое персидское царство, развитое государство с великой библиотекой Ашшурбанипала, и вот в 1980-х происходит такой перелом в стране. Она становится религиозным государством, где просто нельзя взять близкого человека за руку.
Что же касается ненормативной лексики, я не знаю ни одной страны, мало-мальски значимой в мире кино, где бы в фильмах ее не было. Это естественно. Я разговаривал с многими людьми, и они удивлялись: как же можно фильм без мата снимать? Когда мы входили в работу над «Еленой», мне сказали вообще целый абзац удалить. В общем, мы возвращаемся в совершенно странное пространство, и я не знаю, как нам быть. Слушайте Шнура, песню «Фиаско». Что касается «Левиафана», там мата очень мало. В «Елене» ничтожно мало, здесь чуть побольше. И каждое слово необходимо. Я знаю, что в прессе ходят слухи о запрете «Левиафана» - это все ерунда. Я действительно взвешивал, много ли ненормативной лексики в моих фильмах, и понял, что это язык правды. А правда – это и есть красота. А красота – это и есть правда. И все, никакие мысли, никакие законы здесь не работают, это все от лукавого.
Другое, что человек должен чувствовать во всем меру. Язык живет сам собой, он рождается помимо законов с верху, нашей воли, его нельзя отцеплять. Иначе неминуемо будет запруда, которая приведет к песне «Фиаско». Что касается «Левиафана», его вы, скорее всего, увидите с сокращениями, но никакого монтажа не будет. Ни одного кадра не вырежут, просто возможно местами не будет звука, только артикуляция в местах, где должна быть ненормативная лексика. Но вы догадаетесь, что это за слова. Другой вопрос, меня смущает, что ты сначала вживаешься в определенное пространство, живешь в нем, а тебя потом выдергивают из него, и ты не совсем понимаешь, где находишься. Вот человек высокой культуры посмотрел этот фильм, и сказал, что ничего плохого не видит, что он видит живых людей, которые не намеренно говорят такие слова, а потому что они необходимы. Премьера фильма будет в один из четвергов второй декады сентября.
- У меня такой вопрос: трагедии ваших героев чем-нибудь оправдываются, и был ли выбор у Елены, с ее характером, с ее семейным положением, убивать или не убивать? Ведь выбор должен быть всегда.
А.З.: Если есть сомнения, вообще все оправдано. Ведь мы копошимся, что-то с нами происходит. И все трагические обстоятельства для нас в данной ситуации в масштабах времени всего лишь одно из событий. Вообще, оправдана любая трагедия. Ведь трагедия, как жанр, создается не для того, чтобы ты задал себе вопрос, а чтобы ты посмотрел, как в зеркало, на возможности своего удела. Переживания – это вживание в то пространство, куда в жизни ты, возможно, не войдешь. Поэтому ваш вопрос не совсем верный. Там, по ту сторону экрана – лишь актеры, которые сейчас переоденутся и пойдут домой. Все, что происходило правдивого – в момент съемки. И то, важно именно то, что происходит с вами, со зрителями, с вашими образами, вопросами. Если бы герои Достоевского не жили в нас, их бы не было. Они есть, пока человек спрягается с ними, чувствует их, переживает. Все делается для того, чтобы зритель пристально посмотрел на самого себя. И все. Персонажи были написаны на бумаге, а потом – живут они или умирают – зависит только от вас.
- В фильме много дальних планов. Для чего это сделано и чья это была идея? И еще в начале фильма много ворон – это символично?
А.З.: Нет, просто, как я люблю говорить, вороны-москвички. Мы делали третью или четвертую версию фильма на Старом Арбате. У нас там было помещение в цокольном этаже, с окнами во двор. Там вороны так каркали, что они просто вошли в этот фильм совершенно естественно. Никакого символизма я тут не вижу, это просто образы, которые пришли помимо воли, были притянуты туда. Сначала я хотел, чтобы вороны пролетели мимо камеры, но они летят как бы за кадром, видна их тень, а одна прямо села в центр креста, хотя ее никто не просил. Она как дрессированная. Что касается длинных планов – не было драматической задачи создать напряжение. Меня никто не учил, но я почувствовал, что нужно несколько длинных планов, чтобы передать царящую атмосферу. Например, утро, когда Елена медленно просыпается и долго ходит по комнате – это тебя плавно вводит в пространство этой истории, буднично, постепенно. Хотелось передать нарождение нового дня.
Длинный план обладает воздействием, он тебя гипнотизирует. И если в нем все естественно, с тобой начинают происходить удивительные вещи. Это мой личный опыт. В 1988 году я, будучи студентом второго курса, и мечтающий только о карьере актера, посмотрел фильм «Приключение». Это было что-то! Я предугадывал, как мне казалось, сюжет. На экране происходило то, что я желал. И это полностью заразило меня магией кино. Я понял, что это моя жизнь. Режиссер был освистан с эти фильмом, он был не понят, потому что пошел совершенно радикальным путем. Режиссер перестал рассказывать истории, которые спешат себя показать, он просто стал наблюдать за человеком, завороженно. Это очень сильное средство. Все происходит постепенно, и ты начинаешь верить в происходящее.
- Недавно прошел фестиваль "Кинотавр", где вы были председателем жюри. Какие у вас впечатления о фестивали, о роли председателя, о фильме «Испытание», который получил гран-при?
А.З.: Главное мое впечатление- я больше никогда не буду председателем жюри. Ощущения такие, что я включил «щедрый регистр»: мне из 14 картин понравились почти все, во всех было что-то интересное, выдающееся. Было ощущение праздника. Мы даже потом еще раз встретились всем жюри, чтобы провести время вместе, так нам хотелось продлить это ощущение радости от фестиваля, мы просто не успели насладиться им. Была очень комфортная атмосфера, нам понравилось и смотреть, и общаться. Мы все остались друзьями, но у меня впервые возникло убеждение, что все люди разные. Оказывается, то, что тебе безумно интересным кажется, на другого человека может вообще не произвести впечатления. Я убедился в том, что роль председателя в том, чтобы подвести под общую черту решение всех, это коллегиальное решение, и я, как председатель, мог повлиять на исход голосования только в патовой ситуации, когда было равное число голосов. Но этого, слава Богу, почти не случалось, так как нас было семь человек. Мы приняли решение не говорить, кто за что голосовал. Что касается «Испытания» - это невероятно красивое кино. Почти без слов, полуторачасовая пантомима на двоих или троих персонажей. Актеру позволили делать все, что он хотел – и это получилось потрясающе. Если вы не видели фильм, говорить о нем бесполезно, нужно смотреть, и все!
- Говорят, у вас нет до сих пор прокатного удостоверения на «Елену»…
А.З.: Это не совсем так. Это вопрос технический, и все будет готово в конце этой – начале следующей недели. На фестивале картину показали, здесь часто показывают не до конца оформленные документально картины, потому что они только-только завершаются, документы часто готовятся позже. Но все убеждены, что показывать фильмы необходимо, потому что это аккумулирует будущий прокат. Наша пресса обычно пишет о фильме двадцать строк, и в них зачем-то рассказывает сюжет. Зачем! Ты прячешь, стараешься все это скрыть до премьеры, чтобы зритель на 50-й минуте только догадался о концовке, и восхитился, удивился. Зачем рассказывать сюжет, непонятно. Ты два года делаешь кино, а он набросал несколько строк, и пустил в печать – как же так можно действовать? Вот тут в зале сидит человек, который был на съемке, и видел, как мы ходили шушукались перед финалом, а кто-то взял и подробно его описал в прессе. Я просил не рассказывать сюжет два-три сетевых издания, потому что кино делается ради ощущения, которое должно быть естественным. Однажды в зале я слышал крик на фильме «Возвращение», когда отец падает с вышки, и понял, для чего мы сделали кино, ради вот этих истинных эмоций, переживаний. Без них все становится бессмысленным. Я призываю прессу, пишите, как Антон Долин, например. Ты чувствуешь, что он пишет, чувствуешь дух фильма, с чем ты там встретишься, но впервые видишь фильм только на экране.
- Я бы хотела вернуться к фильму «Елена». Видно, что вы – очень открытый, позитивный человек, а все герои вашего фильма угрюмые, какие-то замкнутые. Это вы так изобразили Россию,
или это часть смысла вашего фильма?
А.З.: Позвольте я пошучу: представьте, что все бы эти роли ходили по комнате, сидели за столом, и улыбались. Это же невозможно. Здесь выбрана вот такая интонация. В принципе, фильм построен всего на четырех диалогах, все герои связаны одной темой, и фильм об этом. Это не все великолепие и многообразие мира, жизни в Москве и на окраине, это просто момент. И получается печальная картина.
- У меня два вопроса: Первый – просматриваете ли вы свои фильмы? И второй: бытует мнение, что режиссер на съемочной площадке всегда собран, сосредоточен, готов контролировать и навязывать свою волю актерам. Как долго вы тренировали свою волю?
А.З.: Фильмы я не пересматриваю. Исключение составляют только фильмы «Возвращение» и «Изгнание». Потому что мы делали коррекцию, негативу уже 11 лет, и мы его возвращали к жизни, сканировали негативы, и т.п. Раньше не было таких технологий, теперь есть такая возможность возродить фильм. Эти фильмы – прямая печать с негатива на позитив. «Елена» - уже смонтированный негатив, вогнали в компьютер. Пересматривать фильмы мне нет нужды, потому что я все знаю наизусть. Когда ты три месяца монтируешь, каждую склейку проходишь тысячу раз, потом еще озвучание. Я пересматриваю фильм только в том случае, когда нельзя не смотреть – в Каннах я сидел в зале, поэтому пересматривал «Елену».
Вообще, на фестивале такого уровня возникает такое чувство… Зал на 2200 мест, огромное количество народа, и партер, и балкон, и ты понимаешь, что это – вечер твоего фильма. И все эти люди собрались ради него, ради тебя, мужчины во фраках, женщины в вечерних платьях – это все вышибает из колеи. Ты чувствуешь себя как на посвящении в рыцари. Они умеют это делать, за 70 лет они умеют держать традиции, выработали стиль, все работает как часы. Вот я однажды принимал участие в телевизионной передаче, и мы делаем дубль, второй, третий, а я понимаю, что это все не то. И мне говорят, все хорошо, вот сейчас уже было… А я понимаю, что еще не было. И тут я ловлю взгляд человека, по нем видно, что он устал, что у него дома жена, дети, а он тут на работе - и вот этого быть не должно, ты должен быть вовлечен в процесс полностью. Есть этот съемочный день, этот эпизод, и в центре находятся актеры, которые вовлечены в самое главное, и все мы – только помогаем им. И вот это самое главное. Если бы такой человек появился у меня на площадке, он был бы немедленно уволен, отправлен к родителям, детям, куда угодно. Воли здесь проявлять не нужно.
- Я видел «Левиафана» на фестивале, поздравляю вас с успехом. Было настоящее удовольствие видеть это. Вопрос: Чем Вы сейчас заняты, и есть ли у вас учитель, человек, к кому вы идете за советом?
А.З.: Сейчас придется работать с прессой. Когда ты работаешь над фильмом, до конца его не понимаешь, только чувствуешь его, а когда процесс завершился, ты долгий выдох делаешь, понимаешь, что у тебя получилось, как будто кровь тебе новую пустили, тебе хорошо. И тут начинается работа с прессой, перед прокатом. И это всегда сложный вход, ты начинаешь подбирать слова. Но через некоторое время ты понимаешь, что волей-неволей ты сформулировал все то, что хотел сказать фильмом. И весь процесс работы с предстоящей презентацией фильма помогает тебе разобраться в себе самом. Это дело полезное, но самое нелюбимое. Нужно ездить на презентации, фестивали, премьеры, а это совсем не праздник. Эта такая рутина, которая не позволяет тебе освободиться. Но потом – премьера, и что-то начинается дальше.
У меня нет человека какого-то, который что-то подсказал мне. Я точно сам знаю, что мне нужно делать. Но я что-то обсуждаю со своими близкими друзьями. Весь период монтажа «Левиафана», два с небольшим месяца, я ездил к своему монтажеру по 10 минут на велосипеде, и слушал саундтрек. Он меня очень вдохновлял и настраивал. Я просто влюбился в музыку Филиппа Гласса, и наконец, нашел то, что мне нужно, и это единственная музыка, которая может здесь быть. Мы связывались с его агентом с просьбой использовать его музыку в фильме, на что пришел ответ: зачем вам старое произведение, давайте, он напишет специально для вас. Но потом выяснилось, что он на ближайшие полгода занят, и я нашел то произведение, которое нашел. А еще меня вдохновляет то, как оно называется, и придает дополнительный смысл. Но я пока вам ничего не скажу, увидите.
- Как происходил подбор актеров к «Левиафану»?
А.З.: Почему они играют – потому что они лучше всех! Сначала ты понимаешь для себя роли, а потом начинается подбор актеров, и это очень интересный процесс. Роман Мадьяров – великолепный артист, я это знал. Очень жалею, что мало поработал с Лядовой, она только на шестой день открылась настолько, что я увидел весь ее потенциал, он просто огромный. Одна их ключевых сцен в фильме – Вдовиченков и Серебряков пьянствуют, заливают горе дома, и к ним приезжает мэр. Все пьяные. Я говорю: Роман, есть одно условие: много сцен с выпивкой, и мы условились, что актеры могут себе позволить выпить, но с чувством меры. И он отказался, и сыграл трезвым так, что там просто омут пьяного. Это великолепно!
- Как вы пришли к музыке Филиппа Гласса, и еще: мне показалось, что мотив «Елены» пересекается с «Левиафаном». Так ли это?
А.З.: С творчеством Филиппа Гласса я познакомился давно, он очень узнаваем, все его произведения похожи, они как бы в одном русле. Однажды меня пригласили на фестиваль в Гетеборг. И когда я узнал, что на закрытии будет Гласс играть со своим оркестром вживую под изображение фильма, я сразу же согласился приехать. Это был огромный стадион. Я получил колоссальное удовольствие. А потом я летел через небольшой городок, и в аэропорту увидел прямо перед собой Филиппа. И тут я понял, что это знак, и в «Левиафане» точно будет звучать он. Он долго стоял в фойе, и я , никогда не фотографирующий знаменитостей, достал свой айфон, и сфотографировал его тайком. Когда мы только приступили к работе над «Еленой», я случайно увидел в магазине диск Гласса с третьей симфонией. Послушал и понял, что это та самая музыка, которая должна звучать в фильме.
- Я начинающий режиссер, работала в Америке, вернулась в Москву, мне это очень нравится. У меня вопрос, что бы вы посоветовали молодым режиссерам, и как вы видите наше кино в будущем?
А.З.: Я понял для себя, что нельзя сказать зрителю: вот этот эпизод не смотрите, он не очень получился. Нужно сделать все, чтобы фильм был совершенным, нельзя допускать халатности, недоработки, чтобы ты мог сказать самому себе: я сделал все, что было возможно. Нужно внимательно относиться к каждому кадру, каждому актеру, каждой мелочи. Особенно сложно актерам. Человек снялся в двадцати фильмах, он представляет себе процесс, но все равно переживает. Но когда он облюбован тобой, когда он видит, как ты просто наслаждаешься, глядя на него, у него вырастают крылья, он становится свободным человеком. Надо помочь ему быть свободным, надо говорить ему, что ты хочешь.
Сейчас кино становится продюсерским. Я, например, восторгаюсь Роднянским, как он умеет понять, как нужно сделать, он как шахматист, видит на несколько шагов вперед. И он видит мою жажду, мои устремления, мне очень нравится наш альянс. Поэтому, если говорить о будущем, если кино станет чисто продюсерским, когда тебе говорят кого и как снимать, мы так до мышей доснимаемся, нужно взаимопонимание и взаимоуважение для хорошего фильма. Все, сценарист, режиссер, звукооператор, композитор, актеры – все инструмент этого событие, единое целое. Все должно быть максимально, нужно быть свободным говорить, что надо сделать. Я вижу большую проблему в самоуверенности продюсеров, которые типа все знают, как надо делать. Добивайтесь своего, но напролом, это должна быть мягкая позиция. Никто не может отменить профессию режиссера. Имейте дело с людьми, у которых есть дар щедрости понимания.
- Готовы ли вы сами стать учителем, может быть будете преподавать. И мне показалось, что «Елена» достаточно драматична, и подходит для театральной постановки. Готовы ли вы к этому, стать театральным режиссером?
А.З.: Мы не будем ставить Елену в театре, по-моему, нельзя в одну реку войти дважды. Я не понимаю, зачем что-то повторять, второй вариант все равно проигрывает. Это бессмысленно. А насчет преподавания, у меня нет никакого метода, я даже не знаю, что я могу рассказать, кроме таких вот баек. Я не вижу для себя такой возможности. Я, к сожалению, очень ответственный человек, просто я съем самого себя. Пока есть порох в пороховницах, надо делать свое дело. Я не чувствую в себе пока преподавателя.
- Как вы относитесь к телесериалам?
А.З.: Когда-то в 2000-х, все каналы начали массово выпускать свои сериалы, и мне тоже озвучили пять-шесть направлений: фэнтези и т.п., там было только одно более-менее человеческое – триллеры, где можно было бы поиграть как-то со смыслом. Но это не мое. Если бы появилось, что-то, близкое мне, я бы может и решился.