11 декабря автору легендарного портрета Юрия Гагарина советскому фотографу Юрию Абрамочкину исполнилось 80 лет.Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
Юрий Абрамочкин снимал не только Гагарина. В его архиве – уникальные фото Никиты Хрущева, Рональда Рейгана, Валентины Терешковой, Майкла Джексона, Фиделя Кастро, Пражской весны и советской оттепели. Ему удалось снять жизнь такой, какая она была и есть на самом деле. Об этой человечности, путешествиях за границу, работе в советских газетах и многом другом Абрамочкин рассказал в интервью m24.ru.– Как вы начали снимать?– Активно снимать я начал году в 1961. И мне повезло, так как меня очень рано приняли в Союз журналистов. Хотя знаете, еще до этого я фотографировал на Фестивале молодежи и студентов в 1958 году, и потом немного работал на киностудии документальных фильмов.
– Как вы попали фотографом на фестиваль?– Я в то время был партийный бонза – собирал билеты комсомольские, расписывался за них. Прихожу однажды, а мне говорят: "Ты же ведь в фотографии немного разбираешься?", – а я тогда уже подрабатывал лаборантом на студии. Я говорю: "Да, разбираюсь". Выдали мне удостоверение корреспондента, и с ним везде пропускали. Тогда все было попроще. Фестиваль проходил летом, на протяжении десяти дней, и практически все мероприятия проводились на открытых площадках. Столько интересного было! К сожалению, этот период съемки я потерял, у меня не сохранилось ни одного кадра. Очень жалею – это было самое начало моей карьеры.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– То есть начинали вы как любитель.– Раньше было мало людей с камерами, и газет было тоже мало – "Правда", "Известия", Агентство печати "Новости", "Смена", "Московский комсомолец"… И везде одни и те же люди работали. Я быстро понял, что это мое и что надо продолжать где-то себя показывать. Как-то однажды я собрался ехать в отпуск в Анапу, и один парень мне говорит: "Слушай, там же родина советского шампанского "Абрау-Дюрсо"!" Дали мне пропуск на завод. Прихожу – а там сразу наливают. И так целый день! Так они еще и пять бутылок с собой дали вечером, а меня уже коллеги-кинохроникеры ждали с шашлыками. В общем, это не работа была, а отдых. Репортаж вышел не очень умелый, но все, что надо было, я снял. Так я начал "выходить в звезды", мне стали давать задания: то день за днем документировал, как передвигали здание на Комсомольском проспекте, то за сто километров снимал слепых. Правило было только одно: "Если плохо снимешь – больше не приходи".
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
Вообще, время было очень своеобразное – послевоенное. И вот однажды попросили меня остаться. У меня с собой из фотоаппаратов, какой-то "Зенит" простенький был. 10 часов вечера. Привезли в Кремль. Ничего не сказали. В Георгиевском зале много офицеров сидит. А я хожу, не знаю, куда притулиться. Выходит Никита Сергеевич Хрущев, идет на трибуну и говорит: "Здравствуйте, товарищи! Молодцы, что собрались…" - а он тогда только приехал из Америки, где своим башмаком стучал, – как раз Карибский кризис в разгаре был. Я снял Хрущева. Отсмотрели – самое главное, резко. Все старшие товарищи, даже самые известные фотографы, сталинские времена помнили и ужасно боялись нечетких снимков. А у меня все получилось, и ко мне стали присматриваться. Но я нос не задирал, а больше работал. Вот с тех пор и живу так. Я самому себе поставил задачу: надо увидеть в человеке что-то человеческое, и снять это. И я много наснимал, – у меня целая комната завалена моим архивом.
– Абсолютное большинство фотографов журналистов, прославились съемкам военных действий. Как вас минула эта участь?– Я ненавижу войну. Я одним из первых попал в Чехословакию в 1968 году, и там я видел все. Тогда я понял, что мне это неинтересно, и потому я этих вещей, издевательств над человеком, избегал. Мой приятель, “тассовец”, поехал в Чечню заработать деньги. И одна американка, репортер, дала ему две тысячи долларов, чтобы он ей снял историю. Сама она собой не рисковала, а денег у нее было много. Поехал он туда неофициально, и чеченцы его взяли в плен. Так он и остался там, и погиб. Мы не смогли его найти.
Войну можно по-разному показывать: можно отрезанную голову снимать, а можно колючую проволоку, которая скажет вам намного больше. Фотография сама за себя должна говорить, не надо ее комментировать.
– Тем не менее, вы стали популярнее многих из них…– Я не думал об этом, честно. Мне просто было интересно жить. Я был молодой, сил было много, и возможности были колоссальные. Мы строили серьезное общество, мы верили в это.
– Как вы начали Гагарина снимать?– Был 1961 год. Меня посадили в машину, потом в самолет – я и не знал, куда меня везут. Оказалось, что надо снять интервью с Гагариным. Это было уже после полета, и я немножко заволновался: одно дело – снимать слепых, а другое – первого человека в космосе. Тогда для печатных изданий очень мало снимков давалось, корреспонденты других газет уже сделали свои кадры и улетели, а я услышал, что на следующий день его кто-то должен рисовать, и думаю: чего мне-то спешить? И остался. Вот верьте или нет, а ночью я плохо спал. Вышел рано утром, смотрю – сидит Гагарин. Я рот открыл! Он меня знал – нас познакомили накануне. Я и говорю: "Юра, а можно снять?" – "Быстрее давай, потому что сейчас прибегут охранники, и ты ничего не сделаешь", – ответил он. Я пулей понесся за камерой, сделал тот знаменитый кадр с обложки “Огонька”, так он еще и прыгнул передо мной два раза.
Юрий Абрамочкин. Юрий Гагарин в Сочи
Сразу вокруг появились врачи, охранники: "Как, что, почему, кто разрешил снимать?!" – Если сейчас с этим строго, тогда было еще строже. Я растерялся, а Юра потрясающий парень – перед его улыбкой все сдавались: “Чего вы на него кричите? Он вас ждет уже полчаса, ничего не делает”. Так он меня спас. А потом по моей просьбе он со своей супругой прошелся на камеру. Все эти сюжеты и создали ту атмосферу, которая мне была нужна. И это тоже сыграло для моего авторитета.
– А в советской прессе такие фотографии Гагарина в панамке тогда печатали?– Очень мало. Главная задача нашего агентства заключалась в том, чтобы создавать позитивный образ СССР за границей. Я после этого случая некоторое время снимал космонавтов. Снимаю что-то, привожу снимки, а военная цензура выбирает опять скафандр и "СССР". Я пришел к своей заведующей и говорю: "Я не могу так больше, я там снимаю, как они в бассейне плавают, а это все не пропускают, так какой же смысл мне туда ездить?" И я ушел оттуда.
Юрий Абрамочкин. На целине, Кустанайская область. 1962
Мне всегда сюжеты были важны, и я придумывал их. И другим фотографам всегда говорил: "Это твое мировоззрение, поэтому ты всегда должен иметь с собой небольшую камеру. Это твоя жизнь, то, как ты видишь мир. В этом и есть смысл: ты что-то свое увидел, и это оказывается интересно другим. Жизнь интересна, жизнь сама по себе. Были фотографы прикрепленные, а я был свободный: я хоть и от агентства снимал, но не каждый день туда являлся, – приду, событие интересное сниму, и опять пропаду. Так я однажды и схитрил, сказал начальству, что много свободного времени появилось, и уехал сначала в Сибирь, а потом на Север. Поэтому за десять лет я свою страну целиком изъездил.
– А за границу выезжали?– Кстати, первый свой приз я получил в Праге. Я поехал туда с начальством по приглашению. Правда, официальные визиты были очень короткие – всего три-четыре дня, но иногда нам доверяли выезжать на несколько дней раньше.
В 1973 году я впервые оказался в Париже и сразу пошел гулять по набережной Сены, по дороге перебирая в голове все французские романы. Чуть ли не четыре часа я шел до собора Парижской Богоматери, отдал последние деньги, чтобы забраться на него, потому что надо было платить деньги за каждый аппарат.
Юрий Абрамочкин. Джордж Буш старший, Рональд Рейган и Михаил Горбачев
– А эти фотографии тогда можно было где-то напечатать?– Сами печатали. Редакция отбирала негатив, и распоряжалась, печатала, тиражировала. Большим счастьем было, что отсевы нам отдавали обратно, – можно было прийти и забрать их через пару месяцев. Некоторые выбрасывали, а я всегда считал, что не надо этого делать. Я пахал, потел, рисковал жизнью ради них: я помню, летели однажды в Сибирь, смотрю в окно, а у нас правый мотор загорелся. Я эти снимки и теперь храню.
– Вас когда-нибудь просили показать западные страны в идейно-правильном свете?– Западными странами никто не интересовался, кроме меня. Мы были поглощены собой, строили развитой социализм. Никому не интересно было, как там люди в Америке живут. Но я снимал, и у меня вполне получалось. Мне это было интересно: показать, что человеческая жизнь продолжалась и на Востоке, и на Западе, и в Сибири за колючей проволокой.
– В Агентстве печати “Новости” существовал спецхран, куда поступали западные журналы. У вас был к нему доступ.– Однажды был такой случай. Я стою, а прямо на меня идет Косыгин. Через секунду мы все вместе должны пойти в кабинет Хрущева, чтобы снимать какого-то визитера. Косыгин и говорит: "Это советский аппарат?" Я говорю: "Советский". – "Ну и как он?" А я на тот момент уже несколько лет работал при начальстве, и поэтому не дрожал, не тушевался. Говорю ему: "Замечательно, но видите веревочку? Эта веревочка поднимает зеркало. Если эта веревочка лопнет, то никакого снимка не получится. А вообще аппарат очень хороший". Он меня спрашивает: "А есть другие?" – "Есть". – "А как они называются?" – "Никон". – "А вы откуда знаете?" – "В спецхране видел на картинке". Так вот там можно было посмотреть и Life, и Time, и все что угодно, но под расписку. Потом он спросил: "А это чей аппарат?" – "Японский". – "Да? Очень хорошо". Приехал в редакцию, там меня вызывают к начальству, и говорят: "Что ты себе позволяешь?! Советские аппараты ему не нравятся!" А главный редактор у нас был очень умный, он в итоге мне и выписал фотоаппарат. Таким образом я получил свой первый "Никон", до сих пор его храню. Естественно, я не только для себя попросил – выписал пять комплектов для коллег.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– У вас никогда не было желания показать обратную сторону жизни, негатив, проблемы, трудности? Сейчас на этом многие фотографы делают себе имя.– Честно, никогда не увлекался негативом – его всегда можно найти. Один талантливый парень, довольно известный фоторепортер, показывал мне недавно свои снимки. Карточка замечательная, а ситуация такая: огни военных машин, в середине где-то метрах в тридцати стоит парень-солдат и писает. Я говорю: "Ну и что? Что ты хочешь сказать? Что в армии даже сортира нет? Кадр хороший, но очень плохой. Сделай человеческий снимок". Мы ведь по жизни стараемся приодеться, что-то сказать друг другу приятное, а когда люди начинают ругаться, мы стараемся дистанцироваться, уйти от этого. А есть те, кто все это выискивает. Я говорю: "Что это есть, мы и так без тебя знаем. Но это не надо снимать". Я снял такой кадр в Париже: едет мусорщик, и все у него чисто. Вот от такого кадра больше толку. Вот так мы должны научиться жить. Мы и так все исплевались, даже противно.
– В 1986-87 году было два проекта – "Один день из жизни Америки" и "Один день из жизни Советского Союза". Вы принимали участие в обоих. Почему в Советском Союзе альбом так и не вышел?– Он вышел, но он был некоммерческий. Сам проект спонсировался американцами, и весь тираж они подарили нам. Я подозреваю, что он по определенным кругам и разошелся, а в продажу не поступил.
Я тогда полетел в США один, и поселили меня к нашему разведчику, который блестяще говорил по-русски. Мы с ним подружились, и я попросил его быть моим сопровождающим. Он со мной приезжал, и все двери перед нами открывались. А вечером сидел и печатал на машинке. Я спрашиваю: "Питер, а зачем в трех экземплярах?” – "Один мне, один тебе, а третий – в ЦРУ".
– В следующем году будет юбилей советской части проекта. Нет желания сделать какую-нибудь выставку об этом?– Мы можем снять то, что имеем сейчас, но Советский Союз мы уже не снимем.
– Но вы же говорите, у вас комната негативами завалена.– Вместе со мной "Один день из жизни СССР" снимали 300 человек из разных стран. У каждого было свое задание – кто-то на Северный полюс полетел, кто-то – в Сибирь. Всего не соберешь уже. Это был сложный проект, редчайшая возможность увидеть страну глазами иностранцев, потому что через три года Советского Союза не стало вовсе.
Екатерина Кинякина, Владимир Яроцкий