Фото: m24.ru
Первый спектакль "Геликона" в отреставрированном здании на Большой Никитской ознаменовал собой новый этап в истории театра. Несколько лет назад Дмитрий Бертман планировал приурочить к открытию другую оперу – "Князя Игоря", и подвижки в этом направлении были, но не случилось. "Садко" – тоже выигрышный вариант, во многом из-за визуального потенциала, волшебства, которое теперь способно сымитировать высокотехнологичное оснащение площадки. Плунжерная система буквально заставляет "танцевать" сцену – установленные декорации стали мобильными, способными с легкостью менять траекторию движения – опускаться вниз, отъезжать назад, вращаться вокруг своей оси. Немецкая машинерия обновленного "Геликона" действительно радует глаз, поражает многочисленными возможностями трансформации пространства, но пока в контексте спектакля это выглядит как слишком очевидная демонстрация. Впрочем, это желание Бертмана-худрука никоим образом не противоречит замыслу Бертмана-режиссера – почему бы не показать зрителю приобретенные с ремонтом инновации? Тем более что они все-таки частично берут на себя проецирование настроения, резонирующего с состоянием главного героя оперы и характером его отношения к самому себе и окружающим его персонажам. На обрамляющих края сцены мультимедийных полотнах, расположенных друг за другом, то и дело появляются динамичные видеоизображения – то угрюмые сумерки на Ильмень-озере, то океанские глубины с полупрозрачной светящейся живностью, то заморские страны с небоскребами. Вроде бы все уместно, но эффекта магии по каким-то причинам не ощущаешь. Навязчивая компьютерная графика, на фоне которой разворачивается эпический сюжет, по стилистике напоминает шоу Cirque du Soleil. Но не нужно забывать, что именно в умении создавать востребованные кроссоверы – фишка "Геликона", хотя темы, затронутые режиссером, не лишены интересных ракурсов.
Садко по Бертману не находит места ни среди пирующих новгородцев, ни в семейном кругу. Отказываясь от традиционной трактовки, Бертман приписывает Садко отнюдь не блистательную характеристику, вынося на авансцену недостатки, присущие русскому менталитету. На фоне семейной драмы Садко и Любавы разворачивается фантасмагорическое действо, рожденное в пьяном угаре подсознанием гусляра: вместо путешествия к дальним берегам он совершает экскурс во владения морского царя, бизнесмена в блестящем пиджаке, развлекающегося на обломках погибших кораблей. Здесь Садко, окруженный подводной нечистью, реализует свое право на счастье в объятьях царевны Волховы. Голос Николая Чудотворца провозглашает конец правления морского царя, и переживший странное наваждение Садко возвращается к своей семье, по Бертману – к подлинной ценности, не сравнимой с сомнительными мечтами.
Постоянные соавторы Бертмана Игорь Нежный и Татьяна Тулубьева удачно вписали в мультимедийное пространство спектакля объект-метафору – выброшенный на берег массивный прогнивший фрагмент лодки, в первом акте резонирующий с разломанными гуслями Садко, своим видом напоминающими рокерскую двухгрифную электрогитару. В этой странной неподвижной колыбели герой засыпает и приходит в себя, через прорехи в ней появляется Волхова. Несмотря на то, что в спектакле есть сцена отплытия Садко за мечтой, обозначение корабля в ней условно. Разрушенная временем и стихией лодка, как образ внутреннего мира Садко, становится в финале территорией примирения, куда попадает Любава и ее трое детишек.
Бертман не без удовольствия использует свои любимые клише. Эпоха былинного сюжета размыта – архаичное в спектакле встречается с современным, кафтаны и деловые смокинги в сцене с иноземными гостями тут же дополняются венецианскими масками, "красное крыльцо", ставшее элементом зала "Стравинский" (новая составляющая фирменного стиля "Геликона"), зеркально отражается на сцене.
Геликоновская версия "Садко" идет со значительными купюрами. На этот шаг Бертман пошел, руководствуясь желанием не утомлять столичного зрителя. Возможно, его опасения были напрасны – состав (судя по отзывам, не только первый) прекрасно освоился в новом пространстве.