Александр Солженицын. Фото: ТАСС
18 ноября вышел журнал "Новый мир", где впервые был опубликовано произведение Александра Солженицына. Это была повесть "Один день Ивана Денисовича", которая первоначально называлась "Щ-854". Колумнист M24.ru Алексей Байков рассказывает, как советская власть допустила публикацию антисоветского произведения, а также об эволюции научно-производственного жанра.Когда самый первый читатель "Ивана Денисовича" бегло проглядел пачку отпечатанных на машинке страниц под названием "Щ-854", он совершенно не выглядел пораженным до глубины души и даже не понял, что держит в руках бомбу. Скорее, он испытал некоторое разочарование:
"А тут, перелистав рукопись "Ивана Денисовича", отмахнулся от нее, небрежно бросив: "Это типичная производственная повесть в духе социалистического реализма. Да еще перегружена ненужными деталями". Саня очень расстроился от подобного приговора", - вспоминала Наталья Решетовская, первая жена писателя.
Этого первого читателя звали Лев Копелев, а судьба его была точной копией судьбы самого Солженицына: арестован на фронте в 1945 году, получил десять лет, попал в Марфинскую "шарашку", где они и встретились.
Через пару десятков лет, когда между ним и превратившимся в эмигрантского гуру Солженицыным разгорелась полемика, Копелев стал утверждать, что все было несколько иначе:
"Ты привез нам рукопись в мае 1961 года. Я начал читать при тебе же. И сразу сказал, что это мне нравится гораздо больше, чем "Шарашка". Позднее говорил, что могу повторить слова Ленина о Маяковском: "Не знаю, как насчет поэзии, но политически своевременно" ("Письмо Солженицыну", 1985)
В этом месте легко впасть в грех биографизма, дать увести себя торными путями разборок, начавшихся в ближнем окружении Солженицына после того, как тот был выслан из СССР, и увидеть в этих противоречиях только отражение вспыхнувшего конфликта. Но Копелев был не только бывшим зеком и товарищем Солженицына по шарашке, но и филологом-германистом, а значит – человеком, в силу своей профессии тонко чувствующим литературное слово. Так что могли быть и обе характеристики: сперва – "производственный роман в духе соцреализма" и уж затем, после полного прочтения, последовало резюме: "Не знаю, как насчет поэзии, но…". Одно другого не исключает.
Жанр рукописи "Щ-854" был определен Копелевым с исключительной точностью. То же самое почуял в "Иване Денисовиче" и главный читатель страны:
"Больше всего Хрущева восхитило то, что осужденный на десять лет Иван Денисович, у которого кончился рабочий день, а раствор бетона остался, призывает товарищей еще поработать, чтобы раствор не пропадал. "Это большое мастерство и большая моральная сила автора", - воскликнул Хрущев и провозгласил тост за здоровье Солженицына (пили водку)" (
Виктория Шохина. "Один день Ивана Денисовича": политика и эстетика").
Ему вторила и официальная критика, которая после выхода 11-го номера "Нового мира" долгое время искала у Солженицына жизненно важный для канонов соцреализма позитив и, наконец, нашла и ухватилась:
"В сцене кладки стены здания ТЭЦ Шухов проявляется весь, и обойти эти страницы – значило бы не понять самого главного в Иване Денисовиче" (Лакшин В. "Иван Денисович, его друзья и недруги". "Новый мир" . №1, 1964).
Между строк у Лакшина сквозит, что главное преступление советской власти перед заключенным "Щ-854" заключалось на самом деле в том, что ему не давали так же, "со всей совестливостью и рабочей хваткой", трудиться на свободе, а вовсе не в том, что ему вообще без вины дали срок.
Жанр производственного (научно-производственного) романа был ядром соцреализма, его сутью и "становым хребтом". По тому, как и что писали, ставили на сцене или снимали на производственную тему в то или иное десятилетие, можно изучать все стадии развития советской культуры.
Производственный роман – это произведение, в котором личность человека раскрывается через процесс активного преобразования материальной природы. Между прочим, если пользоваться именно таким определением, то окажется что в классической русской литературе вообще никто не трудился. А кто, в самом деле? Навскидку вспоминаются гончаровский Штольц и Левин у Толстого в "Анне Карениной", но ни того, ни другого мы не видим за работой, они просто говорят о ней и все. Еще Акакий Акакиевич в "Шинели" - но этот существует и трудится в нереальном, призрачном мире красиво выведенных букв и "важных" бумаг, так что к преобразованию природы эта деятельность отношения не имеет. Еще можно при желании накопать каких-нибудь крестьян из рассказов Толстого или стихов Некрасова, но это в любом случае будут не главные герои и не знаковые персонажи. А среди тех не трудился никто.
Русская литература все-таки исходила из христианской парадигмы, с точки зрения которой труд - это вовсе не дело чести, а проклятие, которое Господь обрушил на человечество за то, что Ева съела в раю не то яблоко.
Советская культура вывела все божественное за скобки, а вместо него стала поклоняться труду, причем не ради хлеба насущного, а ради будущих поколений, которым предстоит счастливо и беззаботно жить в отдаленном будущем. С этого момента производственный роман стал главным и определяющим жанром эпохи, в котором соединялись творческие поиски властителей дум с исходившим от власти социальным заказом. Так, в производственном романе сталинских времен смысл бытия заключался в стахановском подвиге, в том, чтобы произвести как можно больше продукции в штуках, погонных метрах или миллионах тонн. Конечный смысл труда при этом никого особо не интересовал. В предельной и резкой до отвращения форме эта идея жизни за производительность труда была воплощена в "Котловане" Платонова, который, разумеется, именно поэтому и не мог быть опубликован в СССР. Фактически искусство в это время просто выполняло задачи, поставленные перед ним наркоматами, отвечавшими за народное хозяйство.
Совсем иной смысл нес производственный роман 60-х. Будущее, ради которого следовало трудиться, перестало маячить где-то в туманной неопределенности. Оно приобрело ясные очертания благодаря чеканной строчке из Третьей программы КПСС: "Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме". Эти слова можно было вставлять хоть в стихи, хоть в прозу. Острая необходимость рвать жилы исчезла: и базис построили, и в войне победили, так что отныне труд становится интересной игрой увлеченных людей. А производственный роман, который в это же самое время окончательно сливается с романами об ученых в единый "научно-производственный" жанр, начинает определять не только основные тенденции соцреализма, но и саму жизнь.
Александр Солженицын. Фото: ТАСС
"Освобождение литературы" после смерти Сталина началось с дискуссий вокруг производственного романа Дудинцева "Не хлебом единым". Имя десятилетию дал другой производственный роман - "Оттепель" Эренбурга. Главный фильм эпохи покорения космоса и культа всезнающей науки – "Девять дней одного года". И даже "17 мгновений весны", главный сериал следующего десятилетия, сделанный шестидесятниками, тоже относится к этому жанру. Эсесовцы у Лиозновой говорят узнаваемым языком сотрудников советских НИИ, а товарищ Исаев едет в Берлин не шпионить как Джеймс Бонд, а именно работать.
И даже сегодня мы с ностальгией смотрим на 60-е сквозь призму этого жанра: сериал "Оттепель" - это производственная драма из жизни киношников, которые снимают производственную комедию "Девушка и бригадир". Круг замкнулся, и связь времен восстановлена, сюжет - это, пожалуй, лучшее, что есть у Тодоровского в этом сериале.
То ли сам Солженицын, то ли Решетовская позднее упоминали о том, что идея "Ивана Денисовича" пришла во время прослушивания радиопостановки под названием "Один день сельского учителя". Если так, то это, конечно, великолепный пример наследования литературной традиции. Первое официально признанное и опубликованное антисоветское произведение (многим читателям после этого пришлось решать для себя вопрос: можно ли мириться с существованием системы, при которой было возможно такое?) было выполнено в самом советском из литературных жанров, и в этом, главным образом, и заключается его художественная ценность.
Стилистически "Один день Ивана Денисовича" находится где-то между производственным романом сталинских времен и 60-х. День жизни "Щ-854" разбивается на множество мелких деталей, на все эти бесконечные подсчеты хлебных паек, щепоток самосада, кусочков колбасы и нарядов на зоне, он проходит в мире сугубо вещном и количественном. Писатели 30-х измеряли человека числом отброшенных им лопат угля, а у Солженицына через эту самую "тысячу мелочей" раскрывается дверь в лагерный перевернутый мир, в котором сохранить себя не просто трудно, а практически невозможно (возможно, именно поэтому кавторанг Буйновский задумывался им как персонаж бессмысленный и комический). Но стоит дать этому государственному рабу настоящее дело, как его личность под писательским пером немедленно начинает сверкать гранями скрупулезного профессионализма: "Глазом по отвесу. Глазом плашмя. Схвачено". Это и есть тот самый труд-игра из производственных романов 60-х, просто в предельно не подходящей для него обстановке.
Поэтому место "зека № 1" после XXII Съезда ожидало именно Солженицына, а не других авторов лагерной прозы и мемуаров и уж тем более не Шаламова с его "Колымскими рассказами". При мысли о творческой кладке шлакоблоков старый, битый жизнью зек, просидевший 18 лет от звона до звонка, только ухмыльнулся бы волчьей улыбкой, ощерившись остатками зубов. В мире Шаламова ничего подобного не было, ведь, как он сам в свое время писал Солженицыну, "лагерь — отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех — для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики".
И никакого радостного созидания там, разумеется, быть не может, равно как и духовного возвышения. Но, благодаря этому мотиву, "Один день…" сумел уложиться в прокрустово ложе канона соцреализма, а зека "Щ-854" стал приемлемым персонажем советской литературы.
"Политически своевременный производственный роман" был нужен всем: и одному из организаторов тех самых репрессий Хрущеву - для борьбы с "наследниками Сталина" в Политбюро, и Твардовскому с его засевшим в редакции "Нового мира" кружком прогрессистов как аргумент в споре с охранителями, и, наконец, самому Солженицыну - как ступень на пути к Нобелевской премии и международному признанию. Иван Денисович неожиданно пришелся ко двору всем и каждому – от Суслова до еще юной Новодворской, для которой именно 11-й номер "Нового мира" стал окончательным аргументом: "Раз при социализме возможны концлагеря, социализм должен пасть".
Просто удивительно, что при такой реакции на повесть ни одно из идейных течений шестидесятников так и не сделало ее своим знаменем и не заявило: "Все мы вышли из ватника Ивана Денисовича". Одни просто проглотили ее как горькую, но необходимую пилюлю, другие обрадовались тому, что декларации XX и XXII съездов были подкреплены появлением в официальной печати того, о чем раньше говорили только шепотом на кухне, но никто не увидел за ней собственно литературы.
Александр Солженицын. Фото: ТАСС
Именно в своем художественном качестве "Один день…" оказался совершенно невостребованным читателем (как и большинство канонических произведений соцреализма), всех интересовало только о чем и когда это было опубликовано и еще благодаря кому. Переживание редкого в русской истории момента - прямого соучастия власти в разоблачении собственных преступлений затмевало любые споры о достоинствах и недостатках произведения. Впрочем, надо сказать, что Солженицын и не пытался стать художником, а "Матренин двор", "Случай на станции Кречетовка" и "Раковый корпус" в конечном счете оказались лишь боковыми ответвлениями на пути к "Архипелагу" и "Красному колесу", то есть к тому, что уже вряд ли можно назвать литературой.
Алексей Байков