Фото: M24.ru/Владимир Яроцкий
В августе 2015 года в издательстве Corpus вышел новый роман Умберто Эко Numero Zero. На русский язык книгу перевела Елена Костюкович, ранее подарившая российскому читателю уже ставшие классическими произведения итальянского писателя "Имя розы", "Маятник Фуко", "Пражское кладбище", "Остров накануне" и другие.
В интервью корреспонденту m24.ru Елена Костюкович рассказала о новой книге профессора Эко, знакомстве с Виктором Пелевиным и о том, почему сложную литературу все равно будут читать. – Елена Александровна, уже известно, как на русском будет звучать название книги Numero Zero?– Названия всегда придумываются, когда уже сделана обложка, потому что необходимо посмотреть, как это все выглядит. Но после этого приходит кто-нибудь самый умный, говорит, что все дико лажанулись и что-то не заметили, и вся редакция усердно книжку переименовывает.
В Италии мой роман "Цвингер" готовы были называть как угодно, но только не так, как в оригинале. Потому что непонятно, Цвингер написал "Костюкович" или Костюкович – "Цвингер", кто из них человек, а кто – предмет.
Точно так же будет и с новым романом Эко. В отличие, к слову, от других его книг, где было все совершенно ясно. А здесь я не знаю, что лучше: "Нулевой номер" или "Номер ноль". Думаю, что будет "Номер ноль". Хотя не исключаю, что кто-нибудь скажет: "Все хорошо, ребята, но только то, что "Номер ноль", – это газета, ну никто не поймет. Вы все-таки его назовите "Нулевой номер", потому что так хотя бы ясно, что это нулевой выпуск". То, что по-русски называется "пилотный".
– О чем вообще новый роман Эко?– Эта книга про вас.
– Про журналистов?– Ну да. Про то, как делают газету. Это пародийный текст, где все показаны мерзавцами, в том числе главный герой – повествователь. Причем он сам тоже это подозревает, так про себя и говорит с большим огорчением: вот он какой уродился, нехороший, ничтожный человек. И девушка его тоже малопрофессиональная журналистка. Все там какие-то кислые и неприятные. Ассоциировать себя с ними невозможно, ни с кем.
– Если главный герой такой в общем-то мерзавец и неприятный тип, можно его сравнить в этом плане с персонажем романа Эко "Пражское кладбище" Симоне Симонини? – Конечно, вы правы. Знаете, этого никто не писал, мы с вами тут будем в каком-то смысле первооткрывателями. А дело вот в чем: подойдя к 80 годам, Умберто Эко пропитался отвращением к себе самому и стал лепить "я" повествователя из довольно противного материала.
– А с чем это связано?– Со старостью, я думаю. Ну и с общей мизантропией, с тем, что он долго прожил на свете. Я не имею в виду старость как сокрушение своего собственного организма и целостности личности. Просто, долго живя на свете, как я сейчас уже сама начинаю понимать, причин уважать человечество и ожидать от него чего-то "съедобного" остается все меньше.
И становится ясно, что если ты ругаешь, то хотя бы не лжешь. А если что-то нахваливаешь, то, рано или поздно жизнь все равно покажет, что делал это напрасно. Поэтому я думаю, что Эко просто очень сильно разочаровался в нашем мире.
Собственно, он мог бы и раньше разочароваться. Но в молодости это сделать тяжелее. Эко же очень жизнерадостный, бодрый, любящий поесть, выпить, невероятно динамичный, остроумный, быстрый. Такое персонифицированное утверждение жизни. И поэтому ему трудно было ругать все на свете, поскольку он – сама жизнь. А так как он сейчас постарел, поседел, обрюзг и уже не являет собой такое олицетворенное жизненное начало, то ему стало легче ругать всех остальных.
Новая книга очень кислая, но она интересная в том смысле, что остроумная. И вообще, когда очень ловко ругают кого-нибудь, то людям всегда приятно читать.
– В одной из рецензий я читал, что этот роман более динамичный, чем другие произведения Эко.– Да, действительно. А связано это мнение с тем, что книгу можно просто быстрее прочитать. У рецензентов больше времени остается на все остальное, и они с благодарностью пишут: "Очень динамично получилось. Потому что, – говорят они, – мы его буквально за два вечера поглотили".
Но на самом деле там есть длинные вязкие описания. Должна сказать, что тут я Эко немного поругиваю. Я просто не хочу обещать читателям то, чего они заведомо не найдут. Да, найдут остроту, ум, все то, что отличало Эко прежде, но некоторое зависание на эпизодах, как было в прежние времена, так и остается. Их просто меньше, самих эпизодов.
Действие происходит в 1992 году в Италии. То есть это современная фактура, нет никакой стилизации, нет ничего, связанного с какими-то давними временами. Нет ни Средневековья, как в "Имени розы", ни эпохи барокко как в "Острове накануне", ни XIX века, который Эко блестяще воссоздал в "Пражском кладбище". Есть окружающий нас миланский мир – тот самый, который я знаю по себе.
Мне легко было это переводить, потому что это про меня. Про вас, журналистов, и одновременно про меня, потому что все то, что я каждый день вижу, трогаю руками, щупаю, поедаю, – оно там все есть. Более того, одним из главных мест, где происходит действие, является остров Орта. Там же происходят события моего романа "Цвингер". И у Эко, и у меня была там дача. Это как про Переделкино писать. Поэтому мы оказались в той самой среде. То есть фактически, описывая это, Эко как бы фотографировал свою и мою жизнь. А я, переводя, уже примерно представляла себе, что будет, когда переверну страницу, потому что знала, по каким улицам идут герои. Ведь мои дети там ходили. И это очень интересно и ценно.
– Произведениям Эко присуща такая, что ли, многослойность. Это осталось в новом романе?– Вы попали в точку. Я думаю, что в этой книге именно неэковским является отсутствие этого слоеного пирога. То есть что описано, то, в общем-то, и есть. Он, видимо, хотел быть проще. Может быть, считает, что мир стал проще и не стоит предлагать такую сложную для анализа композицию.
А я убеждена, что нынешнее сознание, в том числе сознание читающих и оценивающих, наоборот, требует сложности, потому что простоту мы каждый день получаем в огромном количестве из интернета. В Сети многие новости передаются нам в виде квадратиков, состоящих из иконки и подписи. Подобное поглощение информации присуще всем, оно является сейчас жизненным фоном. И подавая читателю такое блюдо, как роман, его можно было бы и усложнить.
Эко, будучи семиотиком и интеллектуальным писателем, действует по схеме. Есть, например, сюжет детективный, можно разобрать роман с точки зрения семиотической теории или найти политические подтексты. Была, например, интересная интерпретация, что "Имя розы" – это зашифрованное высказывание на тему вторжения Советской армии в Прагу. Внутрь замкнутого пространства, такой осажденной крепости, входит какая-то армия, предварительно совершив провокацию. И она должна подавить мятеж и захватить власть.
При этом все интерпретации не исключают возможность живого чувства. В каждом романе у Эко что-то подобное прорывается, читатель в этот момент подпрыгивает до потолка.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
Например, многие любят сцену любви в "Имени розы", которая очень настоящая. Мне нравится сцена в конце "Маятника Фуко", где герой на кладбище играет на трубе. Он – мальчик, на него все смотрят, солнце стоит в зените, ему кажется, что он взлетает. Вот такой момент исключительной эмоции – это правдиво. Эко описывает свою мечту или свою реальность, во всяком случае что-то, в чем он правда побывал. И поэтому такие сцены у него жизненные и настоящие, и это еще один дополнительный слой к тем, о которых вы спросили.
Что касается нового романа, то книга "Номер ноль" начинается в Милане, в среде людей, которых я знаю. И она описывает некоторую высосанную из пальца ситуацию. Как будто медийный магнат типа Сильвио Берлускони
(бывший премьер-министр Италии, владелец компаний Fininvest – одного из крупнейших медиахолдингов мира. – прим. ред.), жуткий скотина, замышляет сложную "многоэтажную" провокацию через газеты и журналы с целью каких-то своих денежных интересов. И герой-интеллигент, лузер, несчастное существо, попадает в эту ловушку, в такую кабалу. С одной стороны, он должен постоянно работать ради несбыточной мечты – уйти навеки из этой грязи.
Герой этим воодушевляется, но и для Эко, и для нас очевидно, что так не бывает. Ему, к счастью, в этой ситуации не нужно подличать особо сильно, он просто мается, но ничего не выигрывает, до апогея мерзости не доходит. Роман кажется немного незаконченным, скажу вам сразу. Может быть, Эко его в какой-то степени и не дописал. Я предполагаю, что он мог бы еще поработать.
– Я хотел бы вернуться к тому, что вы сказали по поводу сложности. Неужели нынешний читатель готов воспринимать сложные романы? Все же очень быстро, очень ускоренно, нет времени… Сложный роман ведь надо вдумчиво читать, а не в семь утра в метро, когда едешь на работу. – Может быть, этот роман будут читать те, кто никогда не ездит на работу в семь утра
(смеется). Наверное, это элитарное высказывание отвратит читателей, я не знаю…
Смотрите, многие фильмы последнего времени, которые как-то прошибли душу, например "Трудно быть богом", легким и простым высказыванием не назовешь. Он адресован к высшей планке возможностей человеческого, читательского, зрительского арсенала, мы расшифровываем его на пределе возможностей. Нам трудно, и мы тем не менее этот процесс ценим в себе.
Я хочу уточнить, что "Номер ноль" не такой. Новый роман можно запросто читать в семь часов, когда едешь на работу. Но "Маятник Фуко" уже невозможно. Но тем не менее его прочитали, когда интернет уже появился.
Я жила в Советском Союзе до 1986 года, и мы стояли в очередях, добывали еду и так далее… У нас уходило очень много времени на все на свете, но мы хотели читать сложные книги. Помню, как я увидела очередь на морозе за Эразмом Роттердамским. Пришел милиционер, сунулся в эту очередь, оттеснил первых, вышел с книгой и стал в нее смотреть, наморща лобик. Я думала: "Господи, что за страна! Это чудо, просто невозможно, такая очередь за Эразмом! Это божественно!"
Сейчас же мы постоянно экономим время. Для того чтобы сделать сразу несколько платежей, достаточно просто воспользоваться телефоном. А тогда у нас все требовало сил и времени. Тем не менее сложные вещи читались. Я вас уверяю, что нет никакой причины не читать сложные книги тем, кто хочет, тем, у кого есть какой-то гонор, амбиции. Вот лично я такой читатель.
– Как получилось, что вы начали переводить Эко? Когда это началось?– Интересный вопрос, никто почему-то его не задавал. Понимаете, я так давно перевожу Эко, что все считают, что вот сотворил господь Адама и Еву, Умберто Эко и переводчика Елену Костюкович. Никто не спрашивал, как это случилось.
Мы должны с вами перенестись в далекий 1980 год. Тогда существовал запрет на ввоз и чтение европейской и североамериканской литературы, а южноамериканскую даже не хотели привозить. Та, которая завозилась, попадала в иностранные библиотеки в разборку цензора, а он на огромное количество книг ставил "гайку" (штамп). Это означало, что они идут в специальное хранение – спецхран, то есть обычному читателю эти книги недоступны.
Если помните, Библиотека иностранной литературы в Москве, что на Николоямской (тогда Ульяновской) улице (я именно там работала), представляет собой некий колодец – там посередине есть двор. Сама по себе форма этого здания, как ни смешно, похожа на библиотеку, описанную в романе "Имя розы". И вот там в одном из зданий имелся спецхран. Совершенно такой же, как описан у Умберто Эко.
Я не была ни цензором, ни просто допущенным в эту заветную комнату. Но моя работа позволяла туда иногда попадать. Наша библиотека выпускала журнал "Современная художественная литература за рубежом", где я и работала. Этот журнал был маленький, исключительно мусорного вида, а ценился на вес золота. Его передавали из рук в руки, люди старого поколения могут рассказать, как над ним все трепетали.
Там пересказывались в популярной форме запрещенные в Советском Союзе книги, журналы и фильмы. Почему он выпускался, с чего вдруг Людмила Алексеевна Гвишиани-Косыгина, всемогущая директриса нашей библиотеки, вовсе не либеральных взглядов его создала, мы не знаем. Но у этого издания была научная группа, человек шесть, в том числе и я. Раз в два месяца мы должны были выпускать этот журнал.
На работу мы ходили мало, и у нас было разрешение проникать в спецхран и читать там запрещенные книги и пересказывать, а потом уже цензура читала то, что мы пишем. И мы должны были очень хитро обходить всевозможные запрещенные моменты так, чтобы читатель это понял, а цензор – нет.
И в ходе этой своей работы в спецхране я взяла в руки роман Умберто Эко "Имя розы", стала его читать, потрясаясь, главным образом, как он хорошо описывает всю эту историю с запрещенной книгой. Я читала запрещенную книгу, которая описывает запрещенную книгу. В общем, начала его переводить там же, в спецхране, на коленке. Без договора, без каких бы то ни было надежд на публикацию, понимая только одно: конкуренции у меня нет. Никто его не будет переводить. Целью моей было попасть с ним в самиздат.
Роман огромный, поэтому я переводила его долго, и за это время рухнула советская власть, началась перестройка и во мне забрезжила надежда, что вот эти клочки, переведенные в спецхране, все-таки получится выпустить.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
За это время мне, естественно, и саму книжку привезли. На таможне обычно смотрели не все чемоданы, и провезти можно было все что угодно. Книгу я получила от знакомого итальянца. И закончила перевод, уже имея контракт с журналом "Иностранная литература". Когда же в редакции увидели, что книга начинается с советских войск в Праге, они пришли в ужас и сказали, что начало книги "снимают". Тут я почему-то уперлась, и правильно, как оказалось, сделала. Даже сказала, что нажалуюсь самому Эко, хотя не была тогда еще с ним знакома.
Постепенно в стране становилось свободнее, и в 1988 году удалось роман все-таки выпустить. В тот год 20 августа на Пушкинской площади была демонстрация в память о пражских событиях 20-летней давности. Лозунги были из серии "Давайте восстановим добрые отношения с народом Чехословакии", "Мы им не враги" и так далее. Вот с такими примерно настроениями народ ходил, и все показывали друг другу только что вышедший выпуск журнала "Иностранная литература" с романом Эко. Я чувствовала себя просто в центре внимания.
Когда перевод вышел, он всем очень понравился. В те недели и месяцы был шквал каких-то телефонных звонков, всевозможные отклики. Мне позвонил Юрий Михайлович Лотман и сказал, что хочет написать предисловие, если книжка будет полностью опубликована. И пока он работал над предисловием, мы встречались ежедневно.
И для меня это было, конечно, величайшей наградой за труды, потому что я общалась с Юрием Лотманом. Работа по изданию кипела вовсю. Тогда я уже ездила в Италию, получила поддержку издателя и самого Эко. А затем я поехала преподавать русскую литературу по приглашению одного профессора и так там и осталась, в университете города Тренто.
– Знакомство с Эко помогает или мешает переводить его книги?– Вы знаете, абсолютно, что называется, однохренственно. Никаких изменений в работе переводчика нет. Эко распространял какие-то указания для переводчиков. Вот я вам рассказала, как делался первый перевод. Я с ним знакома не была и не получала никаких разъяснений, и это был перевод просто на грани акробатики. Нужно было делать массу сложных вещей, и никакой помощи тут не было, цитаты мне никто не объяснял.
Когда я переводила "Маятник Фуко", "Остров накануне" и "Баудолино", раздавались брошюрки такие, страниц по 15, которые Эко писал. Но так как он не переводчик, то и советы дает… Я приведу пример.
В "Маятнике Фуко" один герой цитирует стишок. Во-первых, эти строки всем известны: Al di la della siepe, – строчка из одного из стихотворений Джакомо Леопарди. А вот что пишет Эко: "Но так как ваш читатель, конечно, Леопарди не знает, то вам нужно это решать как-то. Я советую Жан-Ноэлю Скифано поставить туда цитату из Мериме, Буркхарту Креберу – цитату из Гете, а Елене – что-нибудь из Пастернака".
Я помню, как потом говорила ему: "Как ты это представляешь, чтобы два героя, итальянцы, подходят к забору, и вот один другому говорит что-нибудь из Пастернака? Два итальянца!" А Эко отвечал: "А что если они культурные люди, может быть, они читали Пастернака в переводе". Нет, Эко мне дает советы такие типа "поставь туда Пастернака"! Хорошо, что он мне туда Роберта Рождественского не предлагает поставить.
Умберто Эко и Елена Костюкович. Фото предоставлено Еленой Костюкович
Половина подсказок Эко именно такие. Да, есть несколько вещей, которые полезны. Например, в новом романе "Номер ноль" у героев фамилии какие-то странные. Я аккуратно переводила, не меняла их. А он сказал: "Ты видела, какие у них фамилии? У всех героев фамилии – это шрифты Word". Ну то есть итальянский Word для Windows. А у меня компьютер Macintosh, поэтому я эти фамилии (Лючиди, Колонна, Фрезия, Симеи, Браггадоччо) не опознала. И опознать бы не сумела – не смогла бы.
– Это как шутка такая?– Да, игра с самим собой. И он говорит: "Ну что же вы, не знаете? Это же когда начинаешь выбирать шрифт, вылезает весь этот список". А ни я, ни немецкий переводчик Эко Буркхарт не знаем. Так и перевели, как пишутся.
– Давайте немного не об Эко поговорим. На российском книжном рынке сейчас мало появляется итальянских писателей. Мы видим огромное количество американской литературы, какое-то количество французской, немало английской, а вот итальянской литературы мало. У них очень много писателей, просто они не доходят до России по тем или иным причинам?– Нет, просто у Италии нет столько хороших писателей. И никогда не было. Как литература она дает колоссов – Данте, например, и все. Английская литература дает огромный, плотный фон так называемого второго класса. Ну потому что если считать Шекспира первым, все остальные будут вторыми.
– А это связано с тем, что просто Италия не литературная нация?– Зрительная нация. Зрительная, звуковая, музыкальная. Визуальное в Италии абсолютно все. Вот сейчас я пишу книгу именно о визуальном – об искусстве, облике городов как лице каждого города отдельно. И чем они, большие города, отличаются.
Я могу по сфотографированному куску улицы сказать вам, что это. Довольно часто даже по куску тротуара. Если вы ездите в Италию, то можете точно вспомнить, как выглядит венецианская дверь или дверь в центре Рима. Как, например, вход монтируется с уличным покрытием.
Но и к тому же огромное внимание к детали, частности, цвету и моменту. Я езжу в метро, все друг на друга смотрят. А в Москве не принято смотреть. Я озираю весь ряд метро напротив, не попадаю глаза в глаза ни с кем. А если это трамвай в Италии, там считается нормальным заговаривать с посторонним. Очень легкое общение людей друг с другом, сильная установка на доброжелательное отношение.
– Причина этого – менталитет или установка, с которой живет страна?– Я думаю, это одно и то же. Эта страна очень давно существует, хотя вам скажут историки, что она создалась только в конце XIX века. Но на самом деле Италия была очень соединенной, невзирая на беспрерывные дрязги между герцогствами, коммунами. Воспринимала Италия себя как Италию, то есть как наследницу Древнего Рима. Территорию, где латынь оставалась универсальным академическим языком до XVIII века. Пускай сколько угодно говорят, что север и юг – это разные вещи, но даже северянин и южанин, поставленные перед французом, окажутся совершеннейшим монолитом, невзирая ни на что.
Менталитет, очень развернутый на визуальность, поэтому внимание к деталям невероятное. И внимание к человеку, который просто мимо прошел. Очень часто можно задать вопрос и тебе скажут, как он выглядел, во что был одет, что он делал.
Мы с фотографом однажды оказались в Катании. Это большой город, но тем не менее мы были заметны. Я белобрысая, фотограф с камерой. Потом вечером того же дня фотограф вышел без камеры из дома, где мы жили. А за ним вышла я, стала озираться. Улица мне закричала: "Туда пошел!" И показывают куда. Дело происходило вечером, а увидели они нас впервые днем.
Ощущение буквально как в вологодской деревне, где живет четыре старухи. А это был город Катания со всей этой уличной жизнью, с поедающими на улице апельсины людьми, которые просто стоят и болтают.
– А в России если, например, Сорокин поедет в метро, никто и не задумается, что это Сорокин, даже если он будет один в вагоне.– Хотя его ни с кем не спутаешь. А Пелевина тем более. С ним я, кстати, знакома.
– Можете рассказать об этом?– Я познакомилась с ним в тот же день, что и с Улицкой. Дело было в 2002 году в городе Удине, проходил конгресс, посвященный современной литературе. И меня сподобил Господь выступить с неким вызвавшим общий интерес высказыванием. В зале сидел Пелевин, что мне было неизвестно. Потом он подошел и сказал, что он собственно Пелевин и что выступление было отличное. Рядом стояла Улицкая, которая тоже положительно высказалась. К слову, с этого момента мы стали большими друзьями с Улицкой.
А что касается Пелевина, то это был наш единственный разговор. Он был в темных очках, как на фотографиях и бывает, пил молоко. А мы все пили, как вы понимаете, не молоко. Я сама этого не видела, но на конгрессе шептались, что он время от времени переворачивался вверх ногами и стоял на голове.
Я с ним беседовала минут 30 – 40, но исключительно любопытные вещи услышала, и сама говорила по теме того же самого выступления, его это заинтересовало. Он был совершенно дружественный, светский, если угодно, абсолютно коммуникабельный и совершенно непохожий на того Пелевина, которого изображают. Мы не обменялись никакими контактами, нигде я его потом не видела. Знаю только, что он довольно долго жил в Италии у одной моей знакомой.
– К слову, об известности. Насколько Эко популярный человек в Италии?– Приведу пример. Был у нас такой момент прекрасный – скинули Берлускони, и мы все пошли на Соборную площадь, где был организован спонтанный митинг. Несколько столов из бара вынесли, сделали помост. Буквально на ходу все делалось. И время от времени появлялись разные люди, например мэр Милана, говорили что-то.
Народ радовался, пели O bella ciao, и я в том числе. Это было торжество той самой площадной демократии, о которой я читала в книжках. Мы попрыгали, потом микрофон взял ведущий и говорит: "А сейчас с вами будет говорить самый любимый миланец". Я не успела опомниться, как площадь стала кричать: "Умберто! Умберто!" У меня был мороз по коже.
Фото предоставлено Еленой Костюкович
Он вышел со своей клюкой, пузатый, посмотрел на всех. Это было восхитительно, тогда я поняла, как его любят. Потом сказал очень трогательно: "Последний раз я видел подобное в апреле 1945 года. И сейчас я вижу мой Милан таким, каким помню его тогда. Надеюсь, что мне больше не придется увидеть подобное. Потому что я не хотел бы, чтобы в третий раз в моей жизни мы так праздновали чей-то уход".
Я не очень часто с Эко прогуливаюсь, не собираюсь изображать, будто я его главный друг. Но когда мы видимся и идем в бар, там сразу говорят: "Дайте профессору место, дайте ему пройти". За автографами практически не подходят, потому что это значит нарушать privacy. Человек пришел поесть, а ты к нему с автографом? Этого почти не бывает. Иногда кто-нибудь селфи делает на его фоне или с ним рядом. Конечно, к молодым звездам в Италии, как и везде, отношение довольно-таки фанатичное, но с профессором Эко все очень почтительны.
– А русских писателей читают в Италии и вообще в Западной Европе? – Пелевина не читают, во всяком случае в странах, где я бываю. Никто, кроме очень тонких интеллектуалов, исследователей России. Сорокина в основном читают. Улицкая в некоторых странах очень известна, а в некоторых, наоборот, совсем нет. Например, ее читают в Германии, Франции, Венгрии, Польше. Я своими глазами все это наблюдаю, когда езжу, это невероятно – очереди за автографом, вереница людей, останавливают на улице. Первые произведения Улицкой особенно пошли, "Сонечка" например. И люди с тех пор стали следить.
Улицкая, к слову, получила премию Симоны де Бовуар, важную и интересную. Она отчасти – за права человека, отчасти – для женщин, отчасти – за писательство. А вручала премию Ирина Бокова, генеральный секретарь ЮНЕСКО.
А с Сорокиным ситуация такая: его вбить кому-нибудь из иностранцев в голову очень непросто. Поэтому я бы сказала, что потенциальный его читатель несколько робеет, он ходит вокруг Сорокина, косится глазом, но не берет. Но всем книжным деятелям понятно, что он заслуживает быть прочитанным, поэтому время от времени происходят новые попытки сдвинуть культурный горизонт.
– С чем вы связываете, что за последние 25 – 30 лет в России не создано какого-то литературного произведения, которое читал бы весь мир?– Я не знаю, наверно, потому, что такие события вообще происходят очень редко: единожды лет в пятьдесят, где-нибудь чистым чудом.
– Ну почему же? Есть Джоан Роулинг, которую читают везде. – Не знаю, в каждой стране вдруг случается такое великое. И в России когда-то случалось.
– Сейчас ведь все открыто, глобализация…– Я езжу на многие книжные ярмарки. Если вы перелистаете роман "Цвингер", то вы увидите, что действие происходит на Франкфуртской ярмарке в течение семи дней. Люди занимаются только тем, что пытаются продать и купить права на книги, рассказывают о них.
Я хочу отдельно вам рассказать одну вещь, мне кажется, это интересно. Существуют так называемые скауты, не литературные агенты, а как бы засланные казачки. Например, есть скаут по Англии, по Франции, и он выбирает для себя в каждой стране одного издателя, которому рассказывает очень быстро, что произошло, например, в английской литературе. Этот человек не рассказывает то, что можно прочитать или узнать в интернете, он рассказывает сплетни, тайны, которые выведывает.
Вот на каждом "франкфурте" все тайное становится явным, происходит перепокупка прав, аукционы, борьба. "Будет книга о Путине?" – "Будет". Потом выясняется, что их четыре одновременно, начинаются звонки. "Елена, какая это книга о Путине?"
– Такие папарацци, что ли, от литературы?– Совершенно верно. Это интересная работа, они веселятся, ездят из одной страны в другую, пьют-едят, смотрят какие-нибудь красивые зрелища.
– Вы упомянули "Цвингер". Мне интересно, вы перевели столько произведений Эко, это как-то повлияло на вас, когда вы начали свой роман? Не приходилось как-то преодолевать себя…– Преодолевать его
(смеется). Любая писательская работа – это вопрос голоса. Дело не в том, о чем ты рассказываешь, а как ты рассказываешь, правильно? Почему есть проблема белого листа? Потому что непонятно, с чего начать, как написать первую фразу, кто говорит, какой у него голос. Вся эта мучительная работа была мною сделана, когда я придумывала голос повествователя для Эко.
Например, в "Маятнике Фуко" есть главный герой, который живет в Милане, и ему нужно было придумать голос интеллигентский, с сознательными неправильностями, огрехами, юмором. Ведь мы говорим немного неправильно, все время играя, когда-то подпуская юмористическую ноту, когда-то излишне наивно, для того чтобы не показаться слишком высокопарными, снижаем, перекручиваем, хохмим.
Все это нужно было выдумать, и весь этот труд был выполнен для того, чтобы выдумать по-русски язык Казобона – рассказчика в книге "Маятник Фуко". Кстати, фамилия – еще один шрифт из Word. Потом уже без всякого труда употребила тот же самый язык в книге "Таинственное пламя царицы Лоаны", где весь текст большого романа написан только этим голосом. И когда я стала писать свой роман, для меня было ясно, что ничего другого не умею, могу писать только этим голосом. Отчасти можно сказать, что это минус, а может быть, и нет.
Но что касается того, о чем я рассказываю и как я это строю, у меня все свое. Поэтому можно сказать, что читатель "Цвингера" может почувствовать, что писал роман тот же самый переводчик, который переводил Умберто Эко. И более того, смех состоит в том, что после этого я перевела "Номер ноль", где полным-полно того, о чем я писала, хотя мой роман вышел раньше. Это уже вообще чистая патология.
Умберто Эко и Елена Костюкович, 1988 год. Фото предоставлено Еленой Костюкович
– Эко современной литературой интересуется?– Да, ему, кстати, понравился мой роман. Но он не спрашивал, почему у нас так много совпадений, а говорил о технике писательства – это было очень интересно. Он также нашел опечатки, значит, точно прочел.
Эко очень много читает. Например, в русской литературе у него есть свои пристрастия, одно из них – Мережковский, и ничего нельзя с этим сделать. Может быть, вы знаете, что Дмитрий Мережковский был любимцем режима Муссолини. Он был переведен в 1920-е годы, потому что поддерживал Муссолини, много жил в Риме, как и Вячеслав Иванов. Вячеславу Иванову муссолиниевская власть дала возможность иметь особняк на Авентино, который сейчас стал музеем. Поэтому все это русское гнездо белых эмигрантов, надо сказать, было сильно промуссолиниевским, и в него входил Мережковский.
Умберто Эко, будучи маленьким мальчиком, читал Мережковского и восхищался, на всю жизнь его запомнил. Более того, в романе "Таинственное пламя царицы Лоаны" есть сцены, которые он брал из книги Мережковского "Смерть богов. Юлиан Отступник". Он просто их воспроизводит, не списывает, но вышивает по той же самой канве.
– Говоря о России, насколько Эко наша страна интересна?– Совсем неинтересна. Он любит Францию, это вторая его земля, страна существования. Не могу говорить "Родина", но для него она очень важна. И Эко внутри себя может переключить рычажок и стать французом. Он живет очень много в Париже, ценит свободу, завоеванную во времена Французской революции, просветительские идеалы, внерелигиозность или даже антирелигиозность. Хотя в свое время входил в Католический союз молодежи (типа комсомола), но потом разочаровался, и его новое существование стало абсолютно свободным, светским и некатолическим.
Для Франции это банальность, во Франции это все само собой, а в Италии отнюдь нет. В итальянских школах висит распятие в классе, и это бесит людей либерального склада, в том числе и меня. Почему там должно висеть распятие? Вешайте тогда и полумесяц, и Будду, и все остальное. Но там висит только распятие, и если дети не из католической семьи, то они могут просто испугаться этого.
Кстати, Эко интересует также все то, что определяет мощный драйв в развитии нынешнего общества: компьютеры, Силиконовая долина, мир Windows, Apple. Он много об этом писал, ездил туда, изучал. Его ужасно интересует все виртуальное.
– Но в социальных сетях Эко, вроде бы, нет…– У него нет своего сайта, но он юзер очень продвинутый, много читает в интернете. Кстати, Эко – создатель одной из первых в мире электронных энциклопедий, в 1995 году вышедшей на дисках. Я была тогда на презентации. Угадайте, что случилось? Не запустилась.
Тогдашний глава "Оливетти" (
итальянская компания, производитель пишущих машинок, компьютеров. – прим.ред.) Карло де Бенедетти приехал на 12 машинах, перед ним в тот момент вся Италия расступалась, это же было начало виртуальной эры. После него в зал вошел Умберто Эко, тоже достаточно торжественно, затем – сопровождающая его команда, и потом мы уже все туда набились, кого позвали на это великое событие. Все не дыша уставились в экран. Через 40 минут задернули штору на сцене и всем было сказано: "Бывает".
– Если все-таки вернуться к России. Почему Эко неинтересна наша страна? – Как вам сказать… Мне кажется, это все-таки тема для отдельного разговора. Могу только сказать, что он приезжал сюда в 1998 году. Тогда в России его очень любили, ощущалась симпатия и невероятный интерес. Мы прилетели в Москву, я пыталась добиться поддержки итальянцев, но они не хотели и пальцем пошевелить для визита Эко в Россию. А здесь издательство было очень бедное, у них не хватало денег принимать профессора. Поэтому билеты я купила на свои деньги, хоть они и были дорогие. Но не говорить же Эко платить самому.
Летели мы вторым классом, экономическом. Перед вылетом в самолет зашел Луиджи Коломбо, глава представительства "Аэрофлота" в Италии. Перед полетом он всегда осматривает салон и выпускает лично каждый самолет. Он посмотрел на нас и сказал: "Что профессор Эко делает в экономическом классе? У нас пустой бизнес-класс, мы просим вас пересесть". А нас летело четверо: Эко с женой, еще один человек и я. В итоге мы все четверо перешли в первый класс.
Другие пассажиры увидели, что летят с Эко, и стали аплодировать. А в этом же самолете летела какая-то колоритная компания, по виду – южная мафиозная группировка из комического фильма, – и эти мрачноватые личности играли между собой в карты. Удержаться я не могла и сказала Эко: "Вы знаете, есть у бандитов в России такая традиция – они иногда играют на кого-нибудь. Вот кого они проиграют, того зарежут, обычно самого толстого". Профессор спросил, не шучу ли, и пришлось ему ответить: "Посмотри на них, как ты думаешь, я шучу?"
(смеется) Супруга Эко Рената, Елена Костюкович и Умберто Эко. Москва, 1998 год
Вот прибыли мы сюда, а Fiat выделил нам "жигули" шестой модели, без водителя. Но я нашла тут своих знакомых, которые к тому времени занимались бизнесом, и нам пригнали бандитский джип с тонированными стеклами, на котором мы потом и катались. Это было классно!
Он насмотрелся на разное и очень перепугался. Страна ему показалась удивительно противоречивой. Выступления проходили при необыкновенно больших аншлагах, народ висел на окнах. В Санкт-Петербурге, чтобы пройти в зал, конная милиция понадобилась. Он мне тогда говорил: "Очень странное место, очень боюсь, очень страшно, душно, тяжело". И еще спрашивал в Москве, когда пойдем на Красную площадь. А график у нас был плотный и не предполагал такого похода.
И в итоге мы пошли ночью. Потом он все время вспоминал выступления, как это было великолепно. И еще как мы стоим на Красной площади в полной темноте, освещенные звездами Кремля, у профессора выпученные глаза от восторга, потому что ему страшно было это приятно. Он тогда сказал, что земля тут и правда закругляется: "Я знал об этом, но не мог поверить".
Эко хотел еще несколько дней в Москве провести, но нам нужно было улетать в Петербург, поэтому все галопом по Европам. А в Питере дикий ветер срывал буквально голову с плеч, сдувал шляпу с профессора. В общем, все это тоже ему было тяжело. Вот такое впечатление у Эко сложилось о России. И больше он ехать сюда не захотел.
Материал был опубликован 03.06.2015