Лед тронулся: как XX съезд КПСС стал началом оттепели

Фото: ТАСС/Василий Егоров

ХХ съезд, развенчавший сталинские времена, открыл двери новой культуре, новым именам и новым тенденциям в искусстве. Впервые за многие годы художники, писатели, артисты, музыканты неожиданно почувствовали, что можно говорить то, что хочешь, а главное – то, что думаешь. Этот короткий временной период подарил нам удивительные образцы культуры ХХ века и мгновенно получил емкое название оттепель.

Слово "оттепель" – удивительное по силе и мощное по своей пророческой коннотации – впервые произнес за два года до ХХ съезда, в 1954 году, Илья Эренбург: в журнале "Знамя" выходит его одноименная повесть. Эренбург – непримиримый противник фашизма (напомню, Гитлер после знаковой статьи "Убей!" считал Эренбурга своим личным врагом, а нацистская пропаганда дала ему прозвище "личный еврей Сталина") и борец за мир – почувствовал, что в стране наступают новые времена: со смертью Сталина явная угроза исчезла (а в том, что Эренбург вполне мог стать жертвой одной из новых чисток, сомнений у писателя практически не было), но время настоящих перемен еще не пришло.

ХХ съезд провозгласил эти перемены – правда, о публичности доклада Хрущева говорить можно с большой натяжкой: изначально предполагалось, что доклад о культе личности Сталина будет сперва обсуждаться в закрытом кругу партийной верхушки.

"Мы должны со всей серьезностью отнестись к вопросу о культе личности. Этот вопрос мы не можем вынести за пределы партии, а тем более в печать. Именно поэтому мы докладываем его на закрытом заседании съезда", – резюмировал Хрущев в финале. Тем не менее партия решила, что о докладе народу следует сообщить, пусть и в сокращенном варианте. И вот 30 июня 1956 года выходит постановление Президиума ЦК КПСС "О преодолении культа личности и его последствий". Однако к этому моменту вся страна уже так или иначе знала о феноменальных идеологических поправках, провозглашенных Хрущевым: части доклада уже были переданы региональным партийным руководителям, а полный его текст давно просочился на Запад (полагают, что к этому приложил руку начальник израильской контрразведки Амос Манор, перехвативший текст через сотрудников польской компартии) и даже был переведен на английский язык.

Фото: ТАСС

Начиналось новое время – и невероятная эйфория охватила все население страны, в первую очередь – творческую интеллигенцию. Казалось, нет больше места цензуре, наконец-то можно писать – а, главное, публиковать! – все, что посчитаешь нужным. Впрочем, неизбежность культурных реформ почувствовалась еще незадолго до хрущевского доклада: в 1955 году выходит сборник стихов Леонида Мартынова, который воистину считается первым советским бестселлером: в условиях сталинского времени такие стихи ни при каких условиях не могли быть опубликованы, и для читателя это был сигнал – перемены неизбежны.

Правда, сам Мартынов вел себя умеренно либерально: несмотря на то что его подняли на щит послаблений, поэт помнил о линии партии и старался ей следовать: например, когда начнется травля Пастернака, Мартынов оказажется одним из тех, кто выскажется против Бориса Леонидовича и не сделает ни единой попытки хоть как-то за него вступиться.

От самого Хрущева частенько слышали следующее: "Оттепель" – это не наш лозунг, потому что при оттепели могут произрастать и сорняки, а с сорняками нужно всегда бороться". При этом тех деятелей культуры, кто целенаправленно и последовательно поддерживал линию партии, Хрущев одобрял. Приведем еще одно его короткое высказывание (задолго до Виктора Степановича главным мастером на простецкие афоризмы был именно Никита Сергеевич): "Лакировщики – это наши люди". Неудивительно, что многие пытались попасть именно в стан лакировщиков, хотя большинству, надо отдать должное, куда ближе был стан творцов.

Поэзия во время оттепели приобретает всесоюзное значение: новое поколение, развернувшее как знамена авангарда, так и символизма, выходит на публику, и публика принимает их – новых героев: Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Беллу Ахмадулину, Роберта Рождественского… Главным вместилищем любителей новой поэзии становится Большая аудитория Политехнического музея: в ней регулярно проводятся поэтические вечера, на которых молодые поэты читают свои новые произведения перед сотнями слушателей. Их стихи мгновенно уходят в народ, и новыми народными героями, как когда-то, во времена Серебряного века, снова становятся не артисты, а поэты. Вознесенского, Евтушенко и Ахмадулину знает в лицо каждый, в них влюбляются, их новые строчки расходятся в тетрадных переписках по всей стране, а чуть позже – из аудитории Политехнического музея они выйдут на стадионы, и тысячи людей будут завороженно внимать помпезным стихам Вознесенского и нежному кружеву лирики Ахмадулиной.

Евгений Евтушенко. Фото: ТАСС/ Е.Кассин и В.Савостьянов

Режиссер Марлен Хуциев фиксирует эти моменты прекрасного единения в своем фильме "Застава Ильича". Помимо упомянутых выше поэтов, там появляется еще и молодой человек с гитарой, исполняющий собственные песни, так не похожие на официальное искусство, это Булат Окуджава, и вслед за ним многие другие юноши и девушки возьмут в руки гитару, самый доступный музыкальный инструмент, и начнет свое движение авторская песня. Даже Владимир Высоцкий, так не похожий (и не желавший быть похожим) на многочисленных бардов-менестрелей, растущих в конце 1960-х, как грибы после дождя, до конца дней будет преклоняться перед Окуджавой и называть его своим крестным отцом. Как когда-то в петербургских салонах нежная лирика Блока соседствовала с громовой посконностью Есенина, так и во времена оттепели романтические строчки Окуджавы переплетались с набирающим силу громом Высоцкого, и слушатели жадно внимали этим новым трибунам, людям, которые одним словом могли повести за собой сотни, тысячи поклонников.

Булат Окуджава. Фото: ТАСС/Владимир Савостьянов

Конечно, новых поэтов активно пытались критиковать. Например, Игорь Кобзев пишет странное и довольно мерзкое стихотворение "Комсомольским активистам", где есть такие строчки:

Им служат оружьем трясучие джазы

И разный заморский абстрактный бред.

У них, говорят, появился даже

Собственный свой популярный поэт….

Никита Хрущев лично набросится на Вознесенского в 1963 году, под самый конец своего правления, на встрече с интеллигенцией в Кремле. Но, к чести Вознесенского, эти нападки поэта не сломили, и он с честью выдержал любые испытания.

Но вернемся к литературе. Оттепель – это время толстых журналов: выход книги из печати всегда предварялся ее публикацией в журнале, и главными рупорами новой культуры стали "Юность", где главным редактором был Валентин Катаев, и "Новый мир" во главе с Александром Твардовском.

Катаев делал ставку на молодых – тех, кто не желает принимать никакую фальшь и не желает лакировать описание жизни: "Юность" дает дорогу Василию Аксенову и Анатолию Гладилину, публикует Вознесенского и Рождественского и становится одним из самых популярных журналов у молодежи.

"Новый мир", напротив, делает ставку на более возрастного читателя, но при этом Твардовский тоже яростно отходит от соцреалистических установок. В Твардовском словно оживает обожаемый им Некрасов: как тот когда-то фанатично занимался "Современником", так и Твардовский отдает все силы "Новому миру", где публикует невиданные вещи: новую военную прозу (ее впоследствии назовут окопной благодаря знаменитой повести Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда") – это свободная от цензуры и не приукрашенная излишним пафосом литература о войне, такой войне, какой ее видел простой солдат или младший офицер, "лейтенантская проза": "Мертвым не больно" Василя Быкова, "Батальоны просят огня" Юрия Бондарева.

В "Новом мире" выходит "Один день Ивана Денисовича" Александра Солженицына – первая опубликованная вещь о сталинских лагерях, в одночасье врезавшаяся в читательское сознание. Конечно, Солженицын становится объектом нападок со стороны официального писательского сообщества, но защищают его признанные мэтры: Твардовский и Чуковский дают опальному писателю свою полную поддержку (на даче в Переделкине у Чуковского Солженицын даже находит приют).

Александр Солженицын. Фото: ТАСС/Сергей Метелица

Начинает развиваться фантастика. В космос отправляется первый спутник, а скоро в космическом пространстве оказывается и первый человек, наш, советский космонавт! Так что можно говорить о "теории дальнего прицела", о том, как через сотни лет мы начнем покорять другие галактики и открывать новые миры. Но в лучезарных вещах Ивана Ефремова и совсем молодых братьев Стругацких уже начинает прослеживаться социальная составляющая: писателям-фантастам важно не просто описать новый космический подвиг – им необходимо понять, как поведут себя люди в экстремальных ситуациях и сумеют ли они даже в космических далях продолжать оставаться людьми. Именно этой идеей наполнены яркие и трагические "Стажеры" Стругацких, и это предупреждение заложено в "Часе быка" Ефремова.

Расцветает и новый театр. Эксперименты идут на двух главных столичных сценах: в театре "Современник" Олег Ефремов собирает вокруг себя яростных и талантливых молодых актеров, а в Театре драмы и комедии на Таганке Юрий Любимов отходит от системы Станиславского и делает фактически брехтовский театр – с площадным искусством, с пластикой и авангардной символикой. Билеты в кассах практически не достать, а у перекупщиков они приравниваются к двум местам в партер Большого театра.

Юрий Любимов. Фото: ТАСС/Юрий Великжанин

Меняется и музыка, оказывается, можно без стеснения заниматься художественной самодеятельностью, и гитара уже больше не является признаком мещанства. В Тарту, в этом оплоте западной жизни на территории СССР, начинают проходить джазовые фестивали, и в 1960 году там загорается звезда саксофониста Алексея Козлова. Уже через год Козлов создаст в Москве легендарное джаз-кафе "Молодежное", которое на несколько лет станет пристанищем для всех, кто хочет поближе познакомиться с западной музыкой, там даже начинают звучать первые рок-н-роллы, проходящие трудный путь из-за границы, так что не только джазом единым, оказывается, сыт меломан времен оттепели.

Но, тем не менее, уже в начале 1960-х начинают обостряться отношения между художниками, по мнению партийной верхушки, откровенно распоясавшимися, и собственно этой верхушкой: когда в 1962 году на выставке молодых художников из студии Элия Белютина "Новая реальность", проходившей в Манеже, появился Хрущев, разразилась настоящая буря. Хрущев в сопровождении Суслова, Шелепина и Павлова три раза обходит выставку, собирает художников и начинает задавать им вопросы – сперва о классовом происхождении, а потом о сути их работ. Слова "мазня" и "дерьмо" в этой речи Хрущева были чуть ли не самыми мягкими, генеральный секретарь распалялся все больше и больше и в конце концов начал орать: "Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше нарисует! <…> Что это такое? Вы что, мужики или педерасты проклятые, как вы можете так писать? Есть у вас совесть?"

Фото: ТАСС

На самом деле, гомосексуальные аллюзии Хрущева были спровоцированы тем, что накануне генеральному секретарю умело доложили о якобы разоблаченном гомосексуальном скандале в издательстве "Искусство", где вроде бы работали на ответственных постах лица нетрадиционной сексуальной ориентации. Кондовость Хрущева не замедлила принять это к сведению, и следующей жертвой стали совершенно не повинные в содомских грехах авангардисты.

На следующий же день в "Правде" публикуется доклад, который становится точкой отсчета борьбы с авангардным искусством, и все понимают, что времена начинают меняться – и явно не к лучшему.

Фото: m24.ru/Евгения Смолянская

В 1964 году сам Хрущев падет жертвой внутрипартийного заговора – и из всесильного генерального секретаря превратится в почетного пенсионера. Наступают брежневские времена, которые уже в 1970-е превратятся в то, что по аналогии с оттепелью назовут застоем. А сам Хрущев будет анализировать – и, надо отдать ему должное, признавать ошибки прошлого. На склоне лет, работая над мемуарами, он признался, что толком не понимал, как нужно обращаться с интеллигенцией, но толком выразить изменение своего миропонимания, так и не смог, ограничившись размытой фразой: "Отношения с интеллигенцией – очень сложное дело, очень сложное".

Надо сказать, что уроки хрущевской оттепели отдельные представители соцлагеря тщательно учли, особенно преуспел в этом хитроумный Ким Ир Сен: корейский вождь, железной рукой насаждавший идеи чучхе в Северной Корее. Он мгновенно понял, что если социалистическому укладу, слепленному по образу и подобию политической системы СССР что и угрожает, так это вовсе не мировой империализм, а внешние противоречия, которые может вырастить в себе внутренняя интеллигенция. И Ким Ир Сен принял удивительное решение: он официально продекларировал, что носителями власти чучхе являются не два класса, как в СССР, а три – к рабочим и крестьянам добавилась творческая интеллигенция, а к символическим серпу и молоту – еще и кисточка. Все, круг замкнулся: крохотная Северная Корея окуклилась в пределах собственных границ, но, задекларировав равенство интеллигенции с рабочими и крестьянами, навсегда предохранила себя от любых идеологических внутренних посягательств.

Фото: m24.ru/Александр Авилов

А когда-то гонимые Хрущевым художники к "почетному пенсионеру" отнеслись с истинно христианским снисхождением: когда пришло время выбирать, кто же сделает памятник на могиле бывшего лидера государства, семья Хрущева обратилась к Эрнсту Неизвестному, и тот согласился. Могила Хрущева на Новодевичьем стала одной из самых заметных: Неизвестный создал удивительную символическую композицию – тяжелая гранитная структура с бюстом Хрущева по центру как бы разделена на две части, светлую и темную, геометрически точно отображая заметную противоречивость и странной натуры Хрущева, и самого времени, носителем и олицетворением которого он волей-неволей стал.

Павел Сурков