У меня две жены – музыка и театр: Алексей Паперный о творчестве и новом альбоме

Музыкант, режиссер, драматург…За спиной Алексея Паперного успешные альбомы, спектакли по собственным пьесам и культовые московские клубы. После восьмилетнего музыкального молчания он выпускает новую пластинку – совсем другую, тяжелее и лаконичнее.

Корреспондент сетевого издания m24.ru встретилась с Алексеем, чтобы обсудить текущую жизнь, творчество и отношение к современной музыке. Разговор затронул самые разные темы: от любви к опере до страха перед краудфандингом.

Фото предоставлено Алексеем Паперным

– Алексей, с вами много интервью, связанных с театральными проектами. О музыке там часто говорится вскользь. Хочется понять: что в вашей жизни имеет больший вес – музыка или театр? Или это такой постоянный гибрид?

– Правильный вопрос. Но я, наверное, и сам на него ответить толком не могу. Что важнее, я не знаю. Если что-то убрать, я затоскую и зачахну. Я всю жизнь занимаюсь и тем и другим. Двойная жизнь. То есть у меня две жены.

– И вы не разрываетесь?

– Типа надо выбирать? Чтобы что-то получилось хорошо, нужно чему-то одному уделять все время, только этим и жить? Да, конечно, но для меня это одно занятие. Ведь это реакция на то, что вокруг, на то, что внутри, – я не знаю на что, но реакция. Из чего-то получается пьеса, а из чего-то песня.

Презентация нового альбома группы "Паперный ТАМ", получившего название "Никуда", состоится 4 декабря в клубе "16 тонн".

– Вы уже много лет занимаетесь и музыкой, и театром. Не кажется ли вам, что сосредоточенность на одной сфере способствовала бы развитию популярности?

– Да, есть счастливые люди, которые точно про себя знают – "я писатель" или "я певец". У людей принято представлять так: познакомьтесь, это такой-то, он прекрасный (или ужасный) режиссер. Ну или ловец бабочек. Никто не представляет так: это человек, который создает миры всеми возможными способами, как может и как хочет.

Наверное, когда бьешь в одну точку, больше шансов добиться успеха, а может и наоборот. В моем случае точно наоборот, я тупею от одного дела, мне надо сбегать. Я не умею рассуждать на эти темы. Ничего специально для продвижения себя я, к сожалению или к счастью, не делал. К тому же я очень ленивый: поздно ложусь и просыпаюсь, когда все деловые дела уже заканчиваются.

– Когда вы написали первую песню?

– Не помню. Тогда же, когда и все: в детстве. Я все время что-то сочинял, когда мне нравилась какая-то музыка: то Высоцкий, то Хвост (поэт и музыкант Алексей Хвостенко – прим. m24.ru), то Боб Марли. Получались всякие глупости, но иногда выходило ни на кого не похоже. Что-то более-менее внятное получилось в спектакле "Твербуль", потому что он делался в отличной компании. Музыку к "Твербулю" мы сочиняли с Женей Кадимским – потрясающим композитором. Получилось 10–12 песен. А потом с друзьями-актерами мы стали делать спектакль. Собственно, кроме песен ничего не было: мы сочиняли действие на ходу, из ничего, из воздуха. Получилось лихо, лирично и беспредельно. В конце спектакля мы разбивали 30 пустых бутылок, ломали всю декорацию вдребезги под песню "Морда моя".

С "Твербулем" мы объездили весь мир, и получился он потому, что мы делали его легко и безответственно – свобода, короче. Потому и успех был такой. С тех пор в этом смысле ничего не изменилось: у меня получается круто, только когда я чувствую себя свободным. И это не зависит ни от каких обстоятельств – только от меня.

– Ваша группа называется "Паперный ТАМ". Расскажите об этой аббревиатуре.

– Наша театральная группа называлась ТАМ: Товарищество Актеров и Музыкантов. Когда появилась музыкальная группа, мне было лень что-то придумывать и я просто присобачил к ТАМ свою фамилию. Не знаю, хорошее это название или плохое. По-моему, плохое, но уж какое есть.

Вопрос со средствами на новый альбом решился очень модным нынче способом – группа прибегла к краудфандингу на сайте Planeta.ru, собрав за полтора месяца более 400 тысяч рублей при заявленной цели в 300 тысяч. Один из лотов был – "спойте вместе с нами". 10 человек, купивших его, приняли участие в записи альбома в качестве бэк-вокалистов..

– В ваших новых песнях, на мой взгляд, присутствует некий надрыв, присущий року. Да и в целом ваша музыка стала тяжелее: вы отказались от большого количества инструментов, в том числе духовых, создававших атмосферу непринужденного веселья. Вместе с тем, в одной из песен вы поете про птицу в черных колготках. Все-таки некоторая комичность, которая у вас присутствовала в старых песнях, перебралась и в новые композиции.

– В стихах что угодно может быть в черных колготках. Я не очень понимаю про трагичность и комичность. Они всегда рядом, они вместе. Например, смех – это реакция на неожиданное, это испуг. Смех и крик – это по сути одно и то же. Что касается звучания и нынешнего нашего состава, то просто иногда надоедает ходить по одному району, к тому же мне захотелось на гитаре поиграть, попеть под гитару. Чтобы было, как один человек. Барабаны, бас и гитара – это и есть один человек. По крайней мере, сейчас для меня это так.

В какой-то момент мне стало тоскливо выходить на сцену и делать то, что от меня ждут. Если не делать вещей, которые тебя самого удивляют и даже пугают, то быстро превратишься в пародию на самого себя, в г*внорок какой-нибудь, и сам не заметишь, как начнешь сочинять песни типа "я не предам своих идеалов" или "как мы любили, как жили…".

Конечно, я не могу себя изменить, а если и меняюсь, то не по собственной воле. Как известно, каждый пишет как он дышит. И я не о том, что надо вот надеть лосины, побриться наголо и начать петь на тайском языке. Хотя…

– Давайте теперь поговорим о том, как изменилось звучание группы.

– Я никогда не считал себя музыкантом. Я писал стихи, а потом придумывал музыку, под которую их можно исполнять. Я до сих пор считаю, что в любой музыке главное слова, даже если этих слов всего две буквы. С первым составом группы мне повезло. Пришли профессиональные музыканты, со своими вкусами и представлениями о том, какой должна быть музыка. А у меня, как у человека в этом смысле растерянного, не было какой-то своей суперидеи. У меня были свои песни, и нужно было их аранжировать.

Я вел себя типа "ну вы-то музыканты, придумывайте". Я, конечно, во все влезал и о стиле думал с самого начала, но у меня был комплекс, потому что я не учился музыке. Потом, правда, это стало проходить, я немного освоился и стал понимать: то, что мне кажется, то и должно быть.

"Мое затеи и кубинская тема сошлись и создали какой-то образ. Получилось очень даже ничего".

– Расскажите об этапе увлечения латиной.

– Когда уже был "Летчик" (клуб "Китайский летчик Джао Да", сооснователем и совладельцем которого является Паперный – прим. m24.ru), я увлекся сложными ритмами и кубинской музыкой. В группу пришел перкуссионист Леша "Микшер" Калинин, который играл в "Ленинграде". Он пришел и сказал – это отличные песни, но играть их надо вот так. И дальше мы стали играть кубинскую музыку. Меня это очень сильно увлекло, и даже показалось, что я всю жизнь буду такую музыку играть.

Сначала возникло ощущение, что кубинская музыка очень похожа на русскую – и гармонически, и какой-то своей романсовостью. Но потом оказалось, что она не просто непохожа, а принципиально другая, и у нее ничего общего нет с европейской музыкой. Есть, конечно, тоника, доминанта, субдоминанта, но в остальном – и ритм, и идеология, и философия – все по-другому. Но мне нравилось эту музыку играть. Мы записали пластинку "Танцы". Я тут недавно ее послушал – офигенно записана, хорошо звучит, интересно аранжирована. Мои затеи и кубинская тема сошлись и создали какой-то образ. Получилось очень даже ничего.

В новом составе группы всего три человека: Алексей Паперный (голос, гитара), Владимир Комлев (барабаны) и Владимир Гочуа (бас).

– По новому альбому и концертам хорошо заметно ваше увлечение гитарой. Как это вдруг произошло?

– Пару лет назад я увлекся игрой именно на электрической гитаре. Увлекся звуком, примочками, старыми гитарами: в новом альбоме можно услышать Gibson SG Junior 1967 года и Gretch 1953 года. Стала получаться другая музыка. Я всегда любил рок, но себя в этом не очень представлял. Мне хотелось играть не в конкретном стиле, а что-то свое. Естественно, мне нравилось то одно, то другое. Единственное, что я никогда не любил – это арт-рок, а другие направления рока мне всегда нравились.

Когда я стал больше играть на гитаре, я понял, что могу сам придумывать всю фигню внутри песен: так, как могу и хочу, а не так, как хочет и может какой-нибудь, пусть даже очень хороший, гитарист. Мне стал интересен звук, я его два года искал, сравнивал, серьезно всем этим занимался.

У меня ведь в последние годы был такой период: раз в месяц я играл себе спокойно концерты в "Мастерской" или еще где-то и точно знал, что придут люди, которые хотят услышать конкретные знакомые песни, и они их услышат. Концерт может быть очень хорошим, все вроде честно, но тем не менее люди получают то, за чем пришли. Все всё знают наперед. Замкнутый круг. Меня стала бесить даже мысль об этом, мне захотелось все перевернуть.

Я поймал себя на том, что, когда сочиняю, я пытаюсь оставаться таким же, как "обычно", – чтобы не нарушить привычный мир моих поклонников. Я понял, что этот прекрасный, благополучный мир точно приведет к мертвечине. И пока ты не сделаешь нелепое, дурацкое, совсем не то, что ты делал, этот круг не разомкнется.

"В стихах что угодно может быть в черных колготках".

– У вас сильно изменился состав группы. Гитара, бас и барабаны – не слишком ли минималистично?

– Понимаете, нас подлым образом называли "шансоном с человеческим лицом". Меня это всегда бесило. Я знаю, что у меня нежанровая музыка. Меня немножко поддостало такое милое, кругло-мягкое звучание, с солирующими дудками. Сейчас я понимаю, что всегда двигался к одному: чтобы осталось только необходимое. Барабаны, бас и гитара – это все, что мне сейчас нужно.

Забавно, обычно с возрастом музыканты окружают себя хорами и оркестрами. Я как-то наоборот. Мне кажется, то, что сейчас получается, – это честная история. Еще я бьюсь за то, чтобы вся музыка была танцевальной, даже медляки. Если музыка играется так, что под нее ты не танцуешь хотя бы у себя в животе, то это никому не нужно. Это не значит, что на концерте все должны танцевать. Речь о внутреннем танце – ощущении, что тебя качает и вертит.

– Как вы относитесь к русскому року? Он ведь очень нетанцевальный, как мне кажется.

– Русская музыка не очень танцевальная, про это много сказано.У нас все хлопают на первую долю, а во всем мире на вторую, то есть на слабую. А что касается русского рока – он очень разный и бывает ничего. Дело в том, что я старый: когда русский рок появлялся, я уже был. Конечно же, я слушал Гребенщикова, Цоя, "Алису"… Когда возник "Твербуль", а это 1988–1989 годы, рок-движение жило полной жизнью. Меня все это ужасно вдохновляло, и хотелось туда. В то время рок-музыканты были кумирами, собирали стадионы – именно благодаря своей свободе. Удивительное время, связанное с переменами. Это была новая культура, ни на что не похожая. И там была не только музыка. Но потом все благополучно накрылось медным тазом.

"Нас подлым образом называли шансоном с человеческим лицом. Меня это всегда бесило".

– Потому что основа была в протесте, а сейчас его просто нет.

– Рок – это нарушение правил, пощечина общественному вкусу. Это всегда революция, противопоставление себя чему-то. Так и было, когда русский рок только появился. Как только он стал искать себе хорошей жизни, он превратился в абсолютно попсовую музыку, в которой нет ни одной новой идеи. И дело не в реальной революции, а в протесте против вранья, мертвечины. Это разрушение границ, вызов окружающей тебя жизни: "я не хочу так, а хочу по-другому". В этом смысле уход в пещеру – это тоже может быть рок.

Настоящее искусство не бывает скучным, оно всегда открывает что-то новое, смелое, оно открывает миры. Простая история любви может быть невероятно "взрывающей". Какое-то беспокойство должно присутствовать. Консерватизм и рок-музыка – вещи несовместимые. Вообще, консерватизм несовместим с искусством. Если ты успокоенный – ничего не получится. Мы забыли главное слово: рок – это свобода.

– Точно!

– Когда ты можешь позволить себе что угодно, потому что это правда. Иногда это выражается в разбивании гитары, а иногда – в двух потрясающих строчках или мелодии. Если у человека нет внутри вот этой свободы, то весь рок заканчивается.

– А что насчет зарубежной музыки?

– В современной музыке, по-моему, очень много формы и мало нового содержания. Я считаю, что новым может быть только содержание, суть. Интересен ведь только тот, кто создает новые миры. Для этого нужны талант и отчаянная смелость. Кажется, я какими-то лозунгами заговорил.

Я не очень хорошо знаю современную музыку, да и прошлую тоже, я не меломан. Хотя, конечно, мне много чего нравится. Rolling Stones, Ramones, Clash… Я случайно называю: в 70-е столько было крутого... И сейчас полно – от знаменитых групп до никому неизвестных парней из Нового Орлеана, играющих фанк.

Да, чуть не забыл – больше всех мне нравятся Rage Against The Machine, особенно, естественно, песня Killing in the name of. При этом мне нравятся Серж Генсбур и Нина Симон. В Генсбуре панка больше, чем во всех панк-группах вместе взятых. Мне не стили нравятся, а талантливые люди. Или вот Pixies. Они, конечно, совсем несовременные.

Еще я, разумеется, был фанатом группы Nirvana – как раз, наверное, потому, что Кобейн хотел быть похожим на Pixies. У него это не получилось в итоге, зато получилось что-то несусветное, нереальное, очень крутое. Опять же, секрет "Нирван"» я понять не могу. Казалось бы, полная фигня вся эта музыка. Но есть что-то таинственное, отрывное, потрясающее – за пределами жанра.

– Бывает, что в песне три аккорда, а действует магически.

– Как правило, три аккорда во всех песнях. Больше их там нет, если мы говорим о рок-музыке. А когда больше трех аккордов – это сразу арт-рок, который все ненавидят (смеется).

"Если музыка играется так, что под нее ты не танцуешь хотя бы у себя в животе, то это никому не нужно".

– Возвращаясь к разговору о рок-музыке: получается, что все лучшее в ней позади?

– Наоборот, все впереди. Конечно, если мы говорим о 70-х годах, то такого отрыва никогда в мировой рок-музыке не было и, наверное, уже не будет. Но все равно, мне кажется, что свобода существует во все времена и она может выражаться в совершенно разных вещах. Не всегда должны быть формальные признаки – и жанровые, и поведенческие. Можно сколько угодно скакать по сцене, бухать, биться головой о стенку, ломать гитары, но рок-музыкантом ты от этого не станешь.

Надо быть честным. И это актуально не только для рок-музыки. Вот почему Кобейна любили – потому что он не изображал ничего. Он был такой. И моя дочь, которой 15 лет, его любит, она ему верит. То же самое и с Цоем: у меня до сих пор по ночам шпана орет под окнами "Группу крови".

– Да, люди чувствуют фальшь на сцене.

– Самое страшное – выходить на сцену в образе, в "чужой одежде". Надо ведь просто стараться не врать. Это касается всего искусства. Бывает, что думаешь: вроде бы это мое, вроде бы "моя" песня, но я не могу позволить себе это сказать, для этого нужна очень большая смелость. Когда так происходит, ты двигаешься в правильном направлении. Надо пытаться перешагивать внутренние барьеры. Смелость заключается именно в открытии чего-то нового для самого себя.

Я восемь лет ничего не записывал. За этот период я поставил несколько спектаклей и сочинил всего две-три приличные песни. Потом я серьезно увлекся гитарой, а она ведь провоцирует: хочется такую песню, такую. Звуки очень связаны со словами, они прямо заставляют вспомнить или увидеть что-то важное.

– Старые песни тоже получили новое звучание?

– Без баяна, клавиш и саксофона многие старые песни звучат совсем по-другому. Я их переделал и играю все сам, на гитаре. Сейчас я понимаю, что некоторые их них я сочинил раньше, чем надо было. Например, песню "Жить бы так", записанную очень давно. Мы сейчас по-другому играем, и такая красивая психоделика получается – только сейчас она зазвучала, как должна. В песне "Космическая ночь" без клавиш появилась пустота, и гитара играет одна в огромном пространстве с очень красивым и живым ревером (гитарный эффект – прим. m24.ru). Именно эта пустота и была нужна этой песне. Концерты, которые мы сейчас даем, доставляют мне невероятное удовольствие, давно такого не было.

"Самое страшное – выходить на сцену в образе, в "чужой одежде".

– А у вас было желание написать хит, под который бы все колбасились?

– Идея понравиться кому-то специально мне неприятна и не близка. Мысли из серии "Они все любят вот это, я сочиню такое же" если и были в детстве, то я их прогнал. Поначалу в новой группе было много конфликтов, непривычно резко звучала гитара, все предыдущее звучание не клеилось с новым. Я говорил музыкантам: погодите, я не знаю, что получится, но мы же ищем, искать надо смело. Чтобы получилось хорошо, надо кидаться в эту пропасть. Если публика придет на концерт и скажет "Что за ерунду он стал играть?", – вот тут начинается наша с вами победа. Значит, мы идем по правильному пути.

– Но ведь это очень сложно – разбивать амплуа…

– Особенно тем, кто добился успеха. Например, если ты написал песню Hotel California, у тебя почти нет шансов что-то изменить, потому что есть ожидания миллионов людей, есть бизнес, колоссальные деньги. Ты собираешь стадионы из-за этой песни. И дальше получается внутренняя паника: если ты не будешь поддерживать это и всех пошлешь, люди скажут: "Чувак, мы любим тебя за Hotel California, какого хрена?". И ты не можешь себе этого позволить, потому что все от тебя отвернутся. Либо ты должен обладать такой внутренней силой, чтобы все перевернуть.

"Можно всю жизнь петь про одну розу, это даже круто, но как-то по-разному, черт возьми".

– А вы не боитесь, значит, расставаться с аудиторией, которая от вас ждет, условно, только песню "Танцы"?

– Может и боюсь, но мне только это и интересно. Мне неинтересно все время делать одно и то же, становится скучно. У меня может не получаться, я могу сочинить какую-нибудь пошлятину, но для меня это лучше, чем бубнить одно и то же. То есть можно всю жизнь петь про одну розу, это даже круто, но как-то по-разному, черт возьми.

– Я видела на ваших концертах самую разную публику: от 20-летних хипстеров до людей зрелого возраста. Вы рисовали себе когда-нибудь портрет своего слушателя?

– Это для меня самый непонятный вопрос. Я ведь не сочиняю в каком-то внятном стиле, никогда не зацикливался на том или ином течении, направлении, ни в какой партии не состоял. Так что для многих я "недоформат". Мои слушатели, наверное, такие же, а это очень разные люди: и старые, и молодые и те, кто еще на свет не появился. Я понятия не имею, что у меня за аудитория и сколько слушателей.

Когда мы проводили краудфандинговую кампанию для записи альбома, я обнаружил, что акционеры – люди из самых разных городов и даже стран. И я снова понял, что совершенно не знаю свою аудиторию. Многие музыканты, кстати, боятся краудфандинга. Они думают: "А вдруг мою музыку слушают и любят не так много людей, как я думаю?". Это очень хорошая проверка – нужен ли ты кому-то. Без краудфандинга мы не смогли бы записать пластинку, потому что это очень дорого.

– Вам неприятно, когда вас ассоциируют со спектаклем "Твербуль"?

– Мне пофигу, конечно, но неприятно, когда начинают говорить про спектакль двадцатилетней давности. Кто-то знает меня по песне "Танцы". А для кого-то я, вообще, ресторатор-миллионер (смеется). "Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть". Ну то есть богатым.

Алексей Паперный написал музыку для фильма "Золотой теленок" 2005 года с Олегом Меньшиковым в главной роли.

– Помимо нового альбома у вас грядет театральная премьера. Расскажите про свою новую пьесу. О чем она?

– Ну, премьера пока не грядет, я ищу место для постановки. А пьеса кажется мне прекрасной и запредельной. О свободе, о чем же еще. Она странно устроена, я сам не знаю как. Не я ее писал: она сама говорила мне, что будет дальше. Пьеса о прекрасных людях, которые плывут по морю г*вна и не перестают быть прекрасными, плывут, плывут – короче, ничего не буду рассказывать. Один из персонажей – Моцарт, который поет со своей любимой, а она старше его на 30 лет, песню: f*ck you, I won't do what you tell me (строчка из песни Killing In The Name американской группы Rage Against the Machine – прим. m24.ru). Чудесная пьеса, особенно финал. Таких финалов еще не было, но я не расскажу об этом.

– В 2013 году вы поставили спектакль "Август", который шел на "Винзаводе" в рамках проекта "Платформа". В одной из рецензий этот спектакль назвали самодеятельным. Вы не согласны?

– Не согласен, конечно. Профессиональнее спектакля в России я не видел за последние 20 лет. Я стал жертвой мифа, который сам и создал в каком-то смысле: мой предыдущий спектакль "Река" был сделан в жанре такого бедного школьного театра. У нас не было денег, поэтому костюмы из бабушкиных сундуков, все такое нарочитое, занавес на тряпочках. Да, это от бедности. Но бедность – хороший стимулятор. Мы очень внимательно и подробно работали, и зрители поселились в нашем мире, как в своем, и сопереживали всему, что на сцене происходило. Ну а всякие придурки видели только тряпочки и старые ботинки.

Спектакль "Август" к премьере не был готов. Я это признаю. Потом мы многое переделали, и через год он стал потрясающим – лучше спектакля я в своей жизни не делал. Но все судили по первым показам. Конечно, это обидно, но я же видел зрителей на последних спектаклях, видел, как они медленно шли до гардероба после окончания. Я никого так не любил, как наших актеров во время этих спектаклей.

– Опера и мюзикл как жанры вам интересны?

– Мюзиклы мне не интересны, а вот оперу я в какой-то момент очень полюбил. Как правило, либретто всегда хуже музыки. Когда мы ставили в "Мастерской" "Кофейную кантату" Баха, я переделал весь сюжет. Поэтому мне и было интересно, я по сути пьесу написал. "Кофейная кантата" всегда исполнялась как комический номер с раздуванием щек. Сам Бах, похоже, к ней так же относился – как к рекламному ролику. Он написал ее по заказу кофейного дома Циммерман. Но это неважно. Гении не ведают, что творят. В "Кофейной кантате" трагическая музыка, и мы это разгадали. Кажется, уже полчаса я только и делаю, что хвалю себя.

"Консерватизм несовместим с искусством. Если ты успокоенный – ничего не получится".

– Поставить оперу – непростая задача для драматического режиссера.

– В оперном театре существует проблема: вот есть режиссер, который отвечает за действие, а вот дирижер, который отвечает за музыку и всю музыкальную концепцию. И типа в это не влезать. Конечно, большие режиссеры как-то договариваются с большими дирижерами и певцами, и получаются замечательные спектакли, но в большинстве случаев это не так.

Музыка в опере – это и есть пьеса: если у режиссера нет представления о том, как она должна звучать, о чем она в каждой фразе, то это не режиссер. Ему необходимо слышать музыку и внедряться в работу над ней. В противном случае "проблем нет": режиссер режиссирует, а дирижер и певцы музицируют. То есть каждый о своем. Так не должно быть. В "Кофейной кантате" принимали участие профессиональные и очень хорошие певцы. Мне везет. Я всегда – как в театре, так и в группе – имел дело только с талантливыми людьми, и это важнее всего.

– Расскажите напоследок о новом составе группы "Паперный ТАМ".

– Нас сейчас трое. Барабанщик Володя Комлев – ему 21 год, мы только полгода вместе играем. Он очень музыкальный, драйвовый и очень хорошо слышит нашу музыку, а это с барабанщиками нечасто бывает. С басистом Володей Гочуа мы играем вместе 100 лет, это странный и дико талантливый человек со своим ощущением времени. Когда слушаешь его партию отдельно, то кажется, что это полный бардак, а в группе звучит волшебно, ни на кого не похоже – создает какой-то особый наш характер. Ну и я. Нет более непохожих друг на друга людей, это слышно и это круто.

– Что сначала приходит – стихи или музыка?

– Ни то, ни другое.

Беседовала Дарья Вениславичева