Собянин: около 177 млн человек посетили московские парки в этом году
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
В прошлые выходные "Ленком" показал самую ожидаемую премьеру сезона – спектакль "Князь" по Достоевскому в постановке режиссера Константина Богомолова.
Процесс репетиций "Князя" был окутан тайнами. Рокировки в актерском составе породили множество небеспочвенных слухов, и театральное сообщество вполголоса позволило себе пофантазировать на просторах социальных сетей, каким предстанет протагонист всего творчества Достоевского в исполнении самого режиссера. Авторы спектакля вплоть до прогонов сторонились спойлеров. Даже в строгой ленкомовской программке информации слишком много или слишком мало – вместо распределения ролей скромный список участников с указанием регалий. Традиционные поклоны отменены.
Каждая постановка Богомолова имеет в своей основе стройную, выверенную до мелочей литературную композицию, и в оригинальности и свежести ее воплощения заключается сценический успех того или иного спектакля. Причем оригинальность (читай провокативность) может вытекать из попытки Богомоловым возвести антитезу в противовес существующим актуальным литературоведческим исследованиям. Поменявший название "Идиот" "Ленкома" – очередная мрачно-саркастическая партитура с тремя переплетающимися темами – лицемерие общества и его догматов, смерть как пространство ежесекундного нашего пребывания, отсутствие сколь-либо жизнеутверждающей перспективы.
Белое и черное смешались в густой неоднородный серый, и образ Мышкина с его книжной христианской добродетелью уже не так чист и непорочен, а то и вовсе тяготеет к своему антиподу – демоническому Ставрогину.
К этому прочному тематическому триединству добавляется линия детства, отнюдь не новая в изучении творчества Достоевского, разложенная по полочкам в десятках диссертаций. Богомолов словно достает ее из запасников и подходит к ней с позиции реалиста.
Фотогалерея
По Достоевскому детство – цветущее поле, не инфицированное вирусами современного общества. Эту мысль писатель развивал в набросках к "Идиоту", многократно анализируя отношения Мышкина с детьми, с людьми будущего, с "хозяевами грядущего века". Богомолов, отмечая, что его спектакль – "опыт прочтения романа", но не сам аутентичный текст, находит у Достоевского диссонирующую тему и пересказывает интересующие его аспекты любимыми театральными приемами.
Чтобы совершить полноценный экскурс по мотивам "Идиота", среднестатистическому зрителю "Ленкома" придется напрячь ухо, потому что фамилия Достоевского – не гарантия от проникновения чужеродных эпизодов, и, чтобы поймать логическую связь между ними, придется держать ухо востро. Там, на неведомых дорожках встретится литература другой эпохи, а также герои и фабулы из других произведений "отгадчика будущего". Но обо все по порядку.
Лев Мышкин приезжает из Швейцарии (а титры от автора считают, что прямиком из Трансильвании) на родину, и скоропалительно влюбляется в портрет мальвиноподобной девочки, коей оказывается, естественно, Настасья Филипповна (Александра Виноградова). "Мне 26 лет", – безразлично сообщает прилично поседевший князь прокурору Епанчину (Иван Агапов). На возрастных несоответствиях держится вся концептуальная конструкция спектакля – Настасья Филипповна шепелявит и еще не выговаривает букву "р", Аглая (Елена Шанина), напротив, слишком великовозрастна. Вращая гендерные регуляторы, Богомолов выводит на первый план тему беззаботного детства, и тут же приделывает к ней траурную черную рамочку.
Особую партию в этой мрачной оратории с незримым хором детских голосов Богомолов отводит Виктору Вержбицкому. Биография ему достается частично от Тоцкого, богатого помещика, воспитавшего для себя любовницу – Настасью Филипповну, а имя, а вместе с ним и внушительных размеров монолог – от Густава Ашенбаха из новеллы Томаса Манна "Смерть в Венеции", только с поправкой на то, что теперь он депутат и "обрел свое последнее депутатское счастье" на пляже в Таиланде. Во втором акте Вержбицкий оказывается главным действующим лицом вставной истории об Илюше Снегиреве из "Братьев Карамазовых" (здесь Богомолов вновь меняет имена, и речь идет уже о Гане Иволгине).
Титры от автора продолжают циничное комментирование – Достоевский страсть как любил писать про умирающих детей, и мы не откажем себе в этом удовольствии. Кульминации эта тема достигает в эпизоде про хоспис: Вержбицкий зачитывает детские высказывания о том, что быть мертвым – это даже здорово, после чего в зияющем пустотой камине, как в крематории, под переведенную на латынь песню "Прекрасное далеко" тлеют крошечные платьица и распашонки.
По Достоевскому ребенок – олицетворение беззаботности, свободы от сомнений и страданий, присущих взрослому сознанию. По Богомолову – ангельский лик – только внешняя оболочка, в которую заключены рациональные, объективные представления о реальности. Детям не нужно прятаться под маской, чтобы сказать какие-то очевидные, подчас циничные вещи. Так и малолетняя Настасья Филипповна прямым текстом, без прикрас рассказывает об истинных мотивах окружающих ее мужчин. Мышкин для нее тоже не исключение. Она лучше его самого знает, что кроется за фразой "Я вас люблю не любовью, жалостью". Богомолов придумывает для повзрослевшей героини (титры поясняют, что Настя пишет менструальной кровью письмо Мышкину) чувственный и красивый финал: Рогожин (Александр Збруев) вонзает ей в сердце перочинный нож, а то, что за этим следует, выглядит как половой акт.
После утрированно балаганных "Мушкетеров" в МХТ лаконичный "Идиот" воспринимается как одно из полотен сюрреалиста Рене Магритта. Бельгиец любил шутить: заимствуя у своих коллег-предшественников сюжет и композиционное решение, рисовал вместо позировавших людей гробы, прилегшие на кушетке или общающиеся друг с другом на балконе. Магритт парадоксален, равно как и Богомолов. А готовность к принятию, восприятию его театрально-литературных ребусов каждый для себя определяет сам. Но то, что его поэтика выходит за пределы повседневности – факт, и с этим нужно смириться.
