Сергей Собянин поблагодарил иностранных дипломатов за совместную работуНа ежегодной ярмарке интеллектуальной литературы Non/fiction Редакция Елены Шубиной презентует книгу воспоминаний художника Бориса Асафовича Мессерера "Промельк Беллы".
Ее автор – один из немногих представителей творческой интеллигенции шестидесятников, который не уехал в эмиграцию. На 800 страницах Мессерер вспоминает свою эпоху, рассказывает о своей семье (его родителями были балетмейстер Асаф Мессерер и актриса Анель Судакевич, а кузиной – прима Майя Плисецкая) и воспевает свою любовь – поэтессу Беллу Ахмадулину.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– Книга получилась очень большой. Как давно вы ее задумали? Собирали воспоминания по дневникам?
– Ровно шесть лет назад из жизни ушла Белла Ахмадулина. Это было 29 ноября 2010 года, и первым порывом моей души было стремление передать прямую речь Беллы. Шесть лет я работал над изданием. Постепенно книга росла и стала повествованием и обо мне тоже. Мне было интересно рассказать о родителях, об их окружении, друзьях, их связи с Маяковским.
Когда я стал взрослеть, осознал, что люди, которые меня окружают, связаны с именем Маяковского: Лиля Брик, Лев Александрович Гринкруг. Левушка работал звукорежиссером на "Мосфильме". Сам он был из богатой семьи, но, конечно, скрывал это, как все в те годы. Он был высочайший интеллигент, всех знал. Еще одним близким мне человеком был Арнольд Григорьевич Арнольд, режиссер цирка. Моя мама была художником "Союзгосцирка", и делала с ним программы. Я много кого знал. Алексея Елисеевича Крученых, например. Известный поэт, авангардист, тогда его многие проклинали, а сегодня хвалят.
– "Дыр бул щыр" стал уже притчей во языцех.
– Крученых я хорошо знал. Знал Давида Бурлюка, с которым меня познакомила Лиля Юрьевна Брик. Знал Валентина Николаевича Плучека, Сергея Иосифовича Юткевича – он и другие режиссеры, которые тогда ставили Маяковского в кино и в театре. Это сложный момент: сейчас поэта многие осуждают за то, что он прославлял коммунистические идеи. Но то, что он делал, в то время считалось пределом допустимого. Маяковский был смельчаком, за которого непросто взяться.
– В самом начале вы довольно подробны: рассказываете об эвакуации, возвращении в Москву, школе. У вас, судя по книге, было совершенно дворовое детство. Как это отразилось в вашем образовании и воспитании?
– Конечно, я воспитывался в дворовой обстановке, со шпаной послевоенного времени. Это был жестокий мир безвременья: родители у многих погибли на войне, и нашей академией был двор. Единственное, что, может быть, спасало меня, это футбол: он был частью жизни, а я очень хорошо играл и имел во дворе авторитет, потому что тех, кто хорошо играл, всегда уважали. В этом смысле никакой разницы между тем временем и нынешним нет.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
А что насчет контрастов… Родители мои рано развелись, ещё до войны, но в доме всегда царила замечательная обстановка… Совсем маленьким мальчиком вместе с мамой я бывал в мастерской Александрова Владимира Александровича. Он был дизайнером, главным художником Бюробина (Бюро обслуживания иностранцев), в ведении которого были интерьеры всех посольств. Представляете, после войны, среди всей разрухи, существовала такая организация! Его мастерская находилась на Калужской улице, где потом открыли ресторан "Южный". И вот там собирались высочайшие люди!
Наверное, это все делалось для организации встреч с иностранцами под колпаком НКВД, потому что тогда любое общение с иностранцами всячески пресекалось, а здесь была частная мастерская. Я издали видел Эйзенштейна и Прокофьева, Уланову, Семенову, Лепешинскую, Григория Александрова с Любовью Орловой.
Иногда по вечерам показывали американские фильмы. Находясь под впечатлением от них, я не спал практически всю ночь, а утром, совершенно одуревший, шел в школу и сразу ввязывался в футбол. И вот этот контраст был ошеломительный, потому что в голове у меня стояло американское кино, все эти знаменитые русские люди, а вокруг была простая дворовая шпана и страстная игра! Взмокший, в какой-то шубейке, я плюхался за парту, и примитивные арифметические задачи никак не шли мне на ум.
– А как вы с ним справлялись?
– Да никак. Время все решало за меня.
– Вам это как-то помогало потом? У вас, как и у всех, была советская жизнь – серая и в довольно плохих костюмах.
– Да, была другая жизнь, в которой люди одевались по-другому, ели-пили по-другому: в России не знали даже, что такое коктейли, а в этой "другой жизни" ели маленькие бутербродики с икрой. Но серая советская действительность и сюда проникала – многих арестовывали. И художника Александрова тоже посадили, хотя он, наверняка, выполнял указания НКВД. Конфисковали из мастерской все изумительные иконы, которые он собирал годами.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– Как изменилась художественная среда с тех пор?
– Как были художники, так и есть. Психология художника осталась та же. Обстановка? Сейчас платят больше. Свободнее стало.
– А ваши интересы?
– Мои интересы не изменились совершенно. Я знал художников старшего поколения. Моими учителями были, в первую очередь, конечно, Артур Владимирович Фонвизин и Александр Григорьевич Тышлер. С ними я близко очень общался. Это были замечательные художники.
До того как разгромили и ликвидировали Музей нового западного искусства, а коллекцию импрессионистов Щукина и Морозова разобрали между Москвой и Петербургом, был издан альбом с репродукциями этих картин. Он долго ходил по рукам, а книг по искусству – по новому, современному западному искусству – в послевоенный период не было. Нельзя было пойти в магазин и сказать: "Дайте мне "Пикассо". – "Кто такой?" – люди не знали этих имен.
После смерти Сталина открылись букинистические магазины, и эти книжки стало возможно купить в Москве. Они очень дорого стоили, безумно дорого, но их покупали. У Фонвизина, была папка, куда он собирал черно-белые или цветные иллюстрации современных художников, которые удавалось вырезать из каких-то журналов прямо в библиотеках. Кто-то воровал книжки с выставок. И вот по этим картинкам и репродукциям мы составляли представление об искусстве.
Наших художников никто не покупал, потому денег ни у кого не было. Один Кастаки был на горизонте. Кастаки – великий хитрец! Он был в канадском посольстве чуть ли не завхозом каким-то, и у него были деньги. Он ездил по художникам, скупал все картины за бесценок.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– Тогда была общность людей, неважно – поэтов, художников – все были вместе. Был ли кто-то, с кем вы принципиально не общались или хотели познакомиться, но не успели?
– Такого понятия "принципиально не общались" у меня не было. Я общался со всеми, как мог, но я был так молод! Старые художники со мной общаться не собирались. Были корифеи, но о них отдельно. А вот знаменитые художники, такие как Андрей Дмитриевич Гончаров, Виктор Борисович Эльконин и Андрей Васнецов, – они-то и пригласили меня делать панно "Москва" для всемирной выставки в Брюсселе 1958 года.
– Почему, как вам кажется, запретив все это западное искусство, Сталин сохранил балет и оперу? Например, Большой театр? Это же очень элитарное искусство.
– Это одна из загадок советской власти. Как мог причудливый цветок балета сохраниться после революции в Большом театре? Почему сохранилось искусство Большого театра – это для меня загадка, на которую многие пытались найти ответ, но, я думаю, не нашли.
Сталин в опере ничего не понимал. В декабре 1935 года состоялась премьера "Катерины Измайловой" Шостаковича. Дирекция Большого решила поинтересоваться, понравилась ли постановка Иосифу Виссарионовичу, а он ответил: "Сумбур какой-то", – не соображал же что сказать! И вышла статья "Сумбур вместо музыки", которая раздавила композитора. После этого, в марте 1936 года появилась публикация "Балетная фальшь" – рецензия на постановку "Светлый ручей". Она была посвящена тому, что надо танцевать как ансамбль Моисеева – балет не на пальцах, а в тапочках или в сапогах.
– Вы обсуждали это с отцом (балетмейстером Асафом Мессерером) когда-нибудь? Как он все это переживал?
– Переживал как трагедию, но панически боялся разговаривать на эту тему со мной, чтобы я не проговорился где-нибудь о наших взглядах.
– В 90-е годы к власти пришло как раз то поколение людей, которые воспитывались на культуре шестидесятничества, росли на этой эстетике. Почему они не расставили "точки над i" в истории со Сталиным?
– Это одна из величайших трагедий времени. Все хотели, но боялись. Ленина надо было похоронить давно, но никто не берется – все боятся народного возмущения. Вот и живем, как варвары.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– Сейчас вышел фильм по роману Аксенова "Таинственная страсть". Вы не смотрели?
– Смотрел, он ужасный.
– По-вашему, как это время нужно показывать?
– Кто знает, как показывать? Этот фильм – гламурное мыло. Чулпан (Хаматова) мне нравится, все остальное – нет.
– Были какие-то герои того времени, мнение о которых у вас с Беллой не совпадало?
– У нас с Беллой было абсолютное совпадение: человеческое и художественное. У нас было единство вкусов, мы с полуслова понимали друг друга.
– В начале книги есть воспоминания Беллы, рассказанные от первого лица. По ходу развития повествования они все больше и больше сплетаются с вашими. Складывается впечатление, что в итоге вы не разделяете свои и ее воспоминания.
– А что разделять? Я хотел донести историю Беллы, которая могла быть утрачена. А потом я понял, что и себя я должен как-то представить, иначе читатель не поймет, о ком речь: кто я такой, что я за сверхчеловек, который всех судит-рядит, откуда я взялся. Поэтому и родители возникли, – чтобы объяснить происхождение.
– Кажется, что в книге вы говорите о людях либо хорошо, либо никак.
– Так оно и есть. О любимых я писал хорошо, а других просто в упор не видел.
– Вы как-то в интервью сказали, что никогда себя не считали диссидентом и никогда им не были.
– Вы затронули важную тему. Мы с Беллой занимали одинаковую позицию: в нашем творчестве политический момент отсутствовал. Может, это минус, но это вопрос понимания искусства и его органики.
– С годами понятнее, что это все же плюс. Поэтому вы и не уехали, когда все уезжали.
– Во-первых, не уехали, и в этом была позиция: надо жить в своей стране, хотя все наши друзья уехали. Белла писала трагические стихи, рисовала жизненную трагедию, но в политическую полемику не вступала. Мы не были диссидентами, потому что не писали антисоветчину. Мы просто игнорировали советскую власть.
– Как и в книге: вы говорите об этой проблеме, но в то же время словно не замечаете ее.
– Я ее в упор не видел, там нигде нет ни одного антикоммунистического слова. Я не хочу влезать в этот разговор, потому что он не о творчестве. К самой поэзии и живописи политика не относится. Мы эту эпоху чувствовали в полной мере, видели все эти аресты и казни. Но так уж вышло, что нас не посадили. Нас эта участь миновала.
Екатерина Кинякина, Владимир Яроцкий
