Нина Шульгина: "Кундера оправдал мое почти полувековое занятие переводом"

Сетевое издание m24.ru продолжает серию интервью с переводчиками. На этот раз нашим собеседником стала Нина Шульгиа – переводчик семи чешских и одного французского романов Милана Кундеры, а также книг Венцента Шикулы, Михала Вивега и других. В интервью m24 Нина Михайловна рассказала о том, как стала единственным переводчиком чешских романов Кундеры и трудностях публикации в России "Невыносимой легкости бытия".

Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

– Нина Михайловна, расскажите, как вы начали заниматься переводом? Ваш отец ведь, если не ошибаюсь, тоже был переводчиком.

– Мой отец учился до революции в университете в Цюрихе, на физфаке, прекрасно знал немецкий, французский и английский языки. Когда началась Первая мировая война, его, как русского студента, интернировали. И в лагере для интернированных его народолюбие оформилось в коммунистические идеи. Он вернулся в Россию, в качестве военкома участвовал в Гражданской войне, воевал с белополяками. Потом занимался научной работой. В последние годы жизни, тяжело заболев, взялся за переводы с немецкого. В числе его работ, в основном философских сочинений, и книга известного швейцарского историка культуры Якоба Буркхардта. Отец умер в 42 года и запечатлелся в моей памяти, как романтик революции, идеалист, отдавший жизнь за неосуществимую идею. После него осталось много разных словарей, привезенных из Швейцарии, и его любовь к слову. Вот и потянуло меня в филологию.

Когда я окончила романо-германское отделение МГУ, меня направили работать в Библиотеку иностранной литературы. В библиотеке я проработала всего полгода, но, как ни странно, в моей жизни она сыграла решающую роль. В те послевоенные годы требовались специалисты по языкам стран народной демократии, таких как Чехия, Венгрия, Румыния, Польша. Мне предложили заняться одним из них, и я выбрала чешский. Наше поколение еще верило во многие мифы, боготворило героев – антифашистов. И в моем выборе сыграл особую роль Юлиус Фучик. Первая книжка, которую я прочла на чешском языке, была именно его: "Репортаж с петлей на шее".

В библиотеке я познакомилась со своим будущим мужем. Тогда он писал диссертацию по творчеству румынского классика Михаила Садовяну и делал первые попытки перевода его романов. Это тоже сыграло в моей судьбе немаловажную роль. Мои первые шаги на этом поприще были сделаны с его помощью.

Оставив библиотеку, я устроилась в редакцию учебников "Издательства литературы на иностранных языках", впоследствии "Прогресс". Редакция издавала иностранную литературу, в том числе и чешскую, на языке оригинала с русскими комментариями и предисловиями для студентов вузов. С открытием магазина "Дружба" нужда в таких изданиях отпала. В Чехословакии, как и в других наших сателлитах, в обязательном порядке изучался русский язык, – и у нас с Пражским педагогическим издательством был заключен контракт на совместные издания. Я редактировала учебники чешского языка, очерки по чешской грамматике, книги с параллельными текстами – русскими в переводе на чешский, разговорники и прочую подобную литературу. Все это углубляло мои знания, как чешского, так и русского языка, и в значительной мере подготовило меня к переводу. В 60-е я уже стала переводить чешских авторов.

– А с чем был связан выбор романо-германского отделения?

– На это отделение всегда был самый большой конкурс. Но у меня был отличный аттестат, я попала туда без экзаменов – в то время еще не было профилирующих экзаменов. И конечно, я выбрала английский, хотя с пяти лет ходила в немецкую группу и учила немецкий в школе. Однако после войны даже слышать звуки этого языка было неприятно. Но когда я закончила университет, уже было много специалистов, владеющих английским. И в редакции, куда я пришла, уже работали с английским языком две мои сокурсницы. Поэтому мне были поручены, в основном, чешские издания. Надо отметить, что параллельно с работой я посещала уроки чешского языка, которые в те годы вела на факультете профессор Александра Григорьевна Широкова, автор многих учебных пособий, которые мне приходилось редактировать и издавать в издательстве.

В 1968 году Чехословакия была оккупирована войсками Варшавского договора, в основном, конечно, нашей Советской армией. Это перевернуло абсолютно все. Как я уже сказала, у нас были совместные издания с Чехией. Я часто туда ездила, и у меня появилось там множество друзей. Все они приветствовали лозунгами "Пражской весны", призывающими к "социализму с человеческим лицом", и восхищались перспективой обновления общественного порядка. Помню, что даже тротуары Праги были исписаны этими лозунгами.

Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

За несколько дней до вступления наших войск в ЧССР некий человек – то ли из КГБ, то ли из ЦК – велел собрать в издательстве человек восемь, знающих чешский язык. Помню, еще его фразу: "Восемь миллионов бездельников ходят по Москве, и только восемь человек спасают в Чехии социализм". К моему дому подъехала машина, меня посадили в нее, отвезли в издательство и заставили переводить агитационные листовки под угрозой увольнения с работы. У меня уже тогда было двое детей, и остаться без работы я не могла. И вот, восемь человек под этим Дамокловым мечом стали переводить листовки. Уже спустя два-три дня я была счастлива узнать, что листовки чехи сжигали, даже не читая. После того, как нас выпустили из заключения, я пришла домой, поймала голос Густава Гусака, кричавшего "Помощь, помощь!" и от бессилия что-либо сделать вовсю ревела. Незабываемые минуты!

В оккупированной Чехословакии пострадала, прежде всего, интеллигенция. Почти всех уволили с работы. И, конечно, не в последнюю очередь репрессии коснулись писателей. Большинство из них было выброшено из литературы на 20 лет – вплоть до "бархатной революции" 1989 года. Книги Кундеры, Вацулика, Гавела и многих других были изъяты из библиотек и оказались в подвалах. Кундере, чтобы выжить, пришлось писать астрологические прогнозы под чужим именем. Некоторые знакомые, боясь с ним здороваться, переходили на другую сторону улицы. Правда, потом какой-то издатель предложил ему написать сценарий по "Идиоту" под чужим именем. Но он отказался даже "под угрозой голода". И вместо этого написал пьесу "Жак и его господин" по роману Дидро "Жак-фаталист".

– Кундера ведь не особо жаловал Достоевского.

– Да. Из-за этого некоторые в России считают Кундеру чуть ли не русофобом. Кундеровское неприятие Достоевского стало темой раздора его с Бродским, упрекавшим его в нелюбви к России. Но это, конечно же, чушь! Кундера часто объясняется в любви к Толстому, Чехову, русская культура и литература пронизывает почти все его творчество. Вспомним хотя бы Каренина в "Невыносимой легкости бытия". Это собака, но какой силы эта метафора! А в "Вальсе на прощание" он спорит с Раскольниковым. Кундера очень часто обращается в своем творчестве к русской литературе, по сути, он пьет из ее источника. Впрочем, он объясняет свою неприятие Достоевского: это издерганность его героев, излишняя сентиментальность, избыток чувств. Кстати, в этом он солидарен с русским Набоковым, которого трудно было бы обвинить в русофобии. Кундера поясняет: когда все построено на эмоциональности – можно ждать самого худшего.

В 1976 году Кундера уехал во Францию. Лишенный чехословацкого гражданства, он вскоре получил французское. И все книги, кроме "Шутки" и "Жизни не здесь", он написал уже за границей. Большинство его романов написано, естественно, по-чешски. Но однажды он просмотрел перевод "Шутки" на английский и пришел в ужас. Там были переставлены все главы, о стиле и говорить не приходится – куда-то подевалась вся его сдержанность, даже рациональность. Роман был неузнаваемо искорежен. Он глянул и во французский перевод – картина почти та же. С тех пор Кундера придает огромное значение переводам.

– А как обстояло дело с чешской литературой в Советском союзе после 1968 года?

– С момента оккупации чешская литература, особенно проза, переводилась в очень малых дозах. Председателем союза чешских писателей был Ян Козак, приславший в журнал "Иностранная литература" – я как раз там работала – письмо, в котором указал лишь трех прозаиков, достойных перевода на русский: это он, Вера Адлова (секретарь Союза писателей) и Иржи Кршенек. Адлову и Кршенека я, правда, переводила, они были вполне достойны перевода, но сама постановка вопроса действовала убийственно.

Чешские писатели были под запретом, однако еще оставались словаки. Страна тогда была общая, хотя эти два народа, надо сказать, очень разные. И их мирный "развод" в 1993 году во многом естественен. Словаки всегда были больше "под венграми", чехи – "под немцами". Это отразилось и на их культурах.

Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

Для меня словацкая литература была своего рода отдушиной, я почти 20 лет в основном переводила ее. Первым словаком, мною переведенным, был Винцент Шикула, ныне уже зачисленный в число словацких классиков. Он ярко выраженный национальный писатель, причем с тем деревенским уклоном, который был характерен для наших деревенщиков. Впрочем, я всегда старалась найти для перевода то, что в той или иной мере соответствовало актуальному направлению нашей литературы.

Наступила "перестройка", и в 1985 году разрешили выезжать за рубеж не только к родственникам, но и к знакомым. Так в 1987 году я оказалась в Голландии. Кундера был уже переведен на английский и голландский языки. Читали его тогда все, кто окружал меня, читали в основном, на голландском, но мне достали чешский вариант "Невыносимой легкости бытия". И я просто заболела этой книгой. Читала и плакала, как когда-то в детстве над "Обломовым". Другого романа по силе воздействия на меня я даже не припоминаю. Да, все, что произошло в Чехословакии, было моей личной драмой. И я решила: пусть эта книга будет моим последним переводом, но я должна перевести ее во что бы то ни стало.

Я вернулась в Москву и предложила этот роман журналу "Иностранная литература". Главный редактор журнала Николай Анастастьев заказал в Канаде издание на английском языке, прочел и сказал, что я сошла с ума. "Как эту книгу можно издавать, там ведь оккупация Чехословакии…". И взамен он предложил мне перевести "Шутку".

Журнал связался с Кундерой, и он попросил переводчика написать ему. Я послала ему письмо, он принял мою кандидатуру. И даже разрешил мне переводить его "Невыносимую легкость бытия". Мой перевод он держал у себя месяца четыре, сверял, и к моей великой радости написал, что перевод отличный, и предложил мне быть единственным переводчиком его романов в России. Впоследствии он присылал мне французские переводы своих романов, считая их идентичными его чешским оригиналам, но я находила и там ошибки, поэтому после перевода его семи чешских романов, он попросил меня перевести и его французский роман "Неведение".

Кундера удивительно строг, даже педантичен по отношению к переводу. В своем эссе "Нарушенные завещания" он исследует три перевода Кафки на немецкий, английский и французский языки и находит там массу ошибок. На переводах "Замка" и "Процесса" он демонстрирует примеры искажения текстов Кафки, приводит цитаты недопустимых, по его мнению, слишком больших отступлений от оригинала автора очень сдержанного, избегающего всякого эстетизма и лиризма, которыми переводчики украшают его тексты.

Однажды в одном из переводов, дабы не повторять слова "он", я написала "герой". Кундера заметил это и прислал мне письмо с просьбой придерживаться его текста. Так он рассматривает и переводы Кафки. Если Кафка использует повторы, значит, так и должно быть. А повторы, как известно, больное место переводчиков и, главное, редакторов.

– Как так получилось, что вы стали единственным переводчиком чешских романов Кундеры?

– Как я уже говорила, он посмотрел мой перевод "Невыносимой легкости бытия" и предложил мне стать единственным переводчиком всех его чешских романы. А года два назад в ответ на мое поздравление он написал мне: "Мои книги живут в России благодаря вашим превосходным переводам. В России – в стране, которая так много значила для моей страны".

Но с романом "Невыносимая легкость бытия" оказалось не все так просто. Ушел Анастастьев, пришел Владимир Лакшин из "Нового мира". И я уверена была, что такой демократ, как он, опубликует роман без промедления. Он прочел его и печатать не захотел.

Ужасно огорчившись, я стала предлагать этот роман другим редакциям. Например, журналу "Театр", где в ту пору редактором был Сергей Пархоменко, а главным – Михаил Швыдкой. Роман и перевод им очень понравился, да тут уж сам Кундера не захотел печатать книгу в журнале "Театр". Но он вообще с трудом соглашался на любые журнальные публикации.

Но когда я пришла забирать свой перевод из "Иностранной литературы", Григорий Чхартишвили, работавший там заместителем главного редактора, попросил оставить его для обсуждения на редколлегии. По ее решению роман был принят к публикации.

– До "перестройки" вы знали чешского писателя Кундеру? В России он не печатался, но все-таки вы работали в журнале "Иностранная литература" и знали чешскую литературу.

– Конечно, я знала, что такой писатель существует. Тем более он дружил с моим университетским профессором – Александром Абрамовичем Аникстом. Жена Аникста даже перевела в 50-е годы одну пьесу Кундеры – "Владелец ключей". Но потом доступа к книгам Кундеры не было. В Москве я не могла достать ни одной его книги, тем более, что после 68-го года его не печатали даже в Чехии. В 2007 году я перевела его роман "Жизнь не здесь", хотя написан он был еще в Чехии и издан в издательстве "Атлантис" только в этом году. Большинство его романов я переводила в изданиях канадского издательства Sixty-Eight-Publishers, основанным Йозефом Шкворецким.

Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

Кундера человек очень сложный, очень требовательный. И во многом он, конечно прав. Недавно у нас состоялся "Международный конгресс переводчиков", и я зашла в одну секцию, озаглавленную "Можно ли научить переводу?". Перед аудиторией, сплошь студенческой, одна теоретик перевода утверждала, что в переводе есть две составляющие: эстетическая и содержательная. И содержательная якобы дело второстепенное, главное – эстетическая сторона, поскольку ни читатель, ни редактор не знают оригинала. Я была в шоке, подошла к ней и спросила: а как быть с авторами – славянами, которые по большей части знают русский язык и требуют от переводчика точности, а не красивой отсебятины? Кундера, например, прослеживает каждое слово в переводе и считает, что его значение должно полностью соответствовать значению в оригинале.

Набоков в своем эссе "Искусство перевода" пишет о трех ступенях грехопадения переводчика. Первая ступень – самый невинный грех, когда переводчик просто чего-то не знает, что-то не понимает и делает ошибку в переводе. Второй – когда он умышленно что-то опускает, не потрудившись дойти до сути. Или придумывает что-то поверхностное и не соответствующее оригиналу. Но самый страшный грех, за который полагается жесточайшая пытка, когда он берется украшать, полировать, изменять структуру фразы, стиля, считая, что он напишет лучше, чем автор.

У нас была очень хорошая школа перевода и редакторов. Может быть, и Набоков, и Кундера не учитывали, что между переводчиком и выходом книги еще стоит редактор, который приглаживает текст, делая его банально "правильным". Каждый настоящий писатель индивидуален по стилю, нанося некую червоточину обычному потоку слов. Как, например, можно пригладить Андрея Платонова или "отредактировать" Льва Толстого? Собственно, найти русский адекват, соответствующий оригиналу, это и есть самое сложное в переводе.

Еще Рабле говорил: "Перевод, как женщина, что неверна, если она красива, и верна, если невзрачна". Но я всегда стараюсь свести до минимума это противоречие.

– В своей статье "Кундера в России" вы пишете, что он решил перейти с чешского на французский во многом из-за того, что "в мире слишком мало переводчиков с чешского".

– Да, это была основная его боль. Хороших чешских переводчиков мало. А чешский знает только 10% читающей его аудитории. Он столкнулся с недопустимыми нарушениями переводчиками его текстов. Видимо, это основная причина его перехода на французский язык, куда более распространенный.

Видите ли, некоторые писатели, пострадавшие от ввода наших войск, отторгли все русское, хотя и продолжают любить русскую культуру. Так случилось с Иржи Кратохвилом, хорошим писателем и другом Милана Кундеры. В России несколько лет тому назад вышел один его роман, но он до сих пор не может забыть, как его искорежили. Как-то он написал мне, что всегда считал чешский язык красивее русского. "Но некоторые ваши пассажи понравились мне больше моих", признался он. И это не потому, что я занималась украшательством его текста. Просто я стараюсь выразить все точно, но не буквально. Самое главное в переводе – языковой слух. Иногда изменишь порядок слов, и фраза звучит уже совсем по-иному.

Перевод – это усилие, это большая напряженная работа. В вашем интервью Наталья Мавлевич заявила, что перевод – занятие противоестественное. Но это, конечно, сказано ради красного словца. Перевод – необходимое, хотя часто и неблагодарное занятие, но мы – "почтовые лошади просвещения".

– Перевод французского романа Кундеры для вас был более сложной задачей?

– Конечно, для меня это другой языковой опыт. Это было очень сложно, французский – мой второй язык, который я учила еще в университете. И если бы Кундера не попросил меня взяться за перевод, я бы никогда этого и не сделала. У него был прекрасный переводчик, который перевел два романа – Юрий Стефанов. Но он, к сожалению, умер, и Кундера, видимо, долго не мог никого найти его на замену.

Мне, конечно, очень помог мой муж, который знал французский язык. Русский язык – это, конечно моя стихия. С французским было трудно, я часто обращалась к мужу за помощью. Он, по сути, был единственным моим редактором, которому я абсолютно доверяла. Это был очень образованный человек, вскоре он отошел от румынских переводов и 20 лет писал свой роман.

Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

Одна из самых сложных моих работ была "Жизнь не здесь". Там много стихов, метафор, большое количество героев. И мне бывало нелегко воспроизводить эротизм прозы Кундеры. У нас в России все-таки очень сдержанная литература, была во всяком случае. У нас нет даже литературной лексики для этого. Либо совсем грубая, матерная, либо выражение "заниматься любовью". Но, кажется, я как-то справилась с этой сложностью.

В переводе его собственного текста Кундера интересуется всем. За искажением стилистическим очень часто искажается и смысл. Когда я переводила "Неведение", то три летних месяца не отходила от компьютера. Мы с ним почти ежедневно переписывались, он разбирал и взвешивал буквально каждое слово и запятую.

Кундера – мыслитель. У него все базируется не столько на языке, сколько на мысли. В отличие, например, от Кратохвила, который в основном ограничен пределами Чехии. Он более национален, чем Милан Кундера, и переводить его подчас сложнее.

У меня была одна очень трудная работа – Иржи Лангер "Девять врат. Таинства хасидов". Он поэт, написал всего один роман. Книга очень сложная еще и при моем незнании иудаики. Кроме того, в книге много стихов, особая стилизация, старая Прага. Лангера давно уже нет, с ним уже не пообщаешься, ничего не спросишь. У меня, правда, был английский перевод, и я нередко прибегала к нему. Перевод, кстати, абсолютно дословный, не передающий той специфики, которую можно выразить по-русски.

– Чешский язык в этом сходен с русским, да?

– Чешский язык – славянский язык. Но он ближе даже к старославянскому. Для переводчика желательно знать оба почти в одинаковой мере. Тот, с которого ты переводишь, надо очень хорошо чувствовать, даже быть способным к некоторой мимикрии. Ты должен встроиться в его стилистику и как бы превратиться в него. Говорят, что переводить – просто. Нет, совсем нет! Книга должна зажить в совсем другой культуре. Может быть, английская или французская литература более живая и содержательная, но чешская, мне кажется, сложнее, именно потому, что не так сюжетна.

Книжку Кратохвила я переводила год. Он очень сложный в языковом плане, там масса тем, масса попутных сюжетов. Книга посвящена периоду Второй мировой войны в Брно, который был разрушен так же, как и Дрезден. Книга интересная, но чешская литература, кроме Кундеры, у нас практически не раскупается и мало читается.

– А с чем вы это связываете?

– Чешская литература более замкнута в себе самой, ограничена своими пределами. Кроме Милана Кундеры, а в прошлом Гашека и Чапека в мире, да и у нас в России, мало кто из чехов или словаков получили широкую известность. Даже Богумил Грабал, самый, пожалуй, знаменитый в Чехии писатель. Но и он не достиг мировой славы Кундеры.

Многие из них не могут забыть 68-го года, который был для них полной неожиданностью и унижением. 20 лет стояли наши войска на их территории. "Пражская весна" была их надеждой на лучшие времена. Кстати, кое-кто из наших политологов считает, что не разгроми мы тогда "Пражскую весну", и наш режим пошел бы по другому пути.

Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

– За более чем 20 лет общения с Кундерой вы не заметили, его отношение к России менялось?

– Менялось и, думаю, в лучшую сторону. Он же писал мне, что его книги живут в России благодаря моим переводам, – в стране, которая так много значила для его страны. Я не знаю второго такого случая, чтобы кто-то из нынешних зарубежных писателей издавался с 1990 года в разных изданиях, включая собрание сочинений в 4-х томах. В его последней книжке – "Торжество незначительности" – снова речь о России. Пусть это Калинин, Сталин, но все равно Россия не дает ему покоя.

Францию он, видимо, так до конца и не принял. В 1978 году его лишили чешского гражданства, и он, конечно, благодарен этой стране, что она предоставила ему все. Но наша общая подруга однажды заезжала к нему в Париж и надеялась, что он покажет ей город, но он ходил с ней по его улочкам и говорил только о Чехии.

Вернуться в Чехию он не может, ибо его Чехии уже нет. Роман "Неведение" именно об этом. Может быть, и наше поколение уже не узнает Москвы. Нельзя вернуться туда, чего уже нет. Молодым этого не понять. Сплошные перевертыши… Сейчас все переиначивается, мифы, в которые мы верили, развенчиваются, наши герои стали уже антигероями. Все воспринимается по-другому. И, может, через какое-то время все снова изменится. В Европе, пожалуй, все не так зыбко, прошлое в сознании людей там более устойчиво.

– А вы не обсуждали в последнее время с Кундерой, как он смотрит на будущее Европы?

– Нет, но это ясно даже по последней его книжке. Будущее явно не обнадеживает его. Мы с ним теперь почти не общаемся. Я лишь всегда поздравляю его с днем рождения, обычно он отвечает. Недавно Кратохвил написал мне, что сейчас Кундера не в очень хорошем состоянии. Думаю, многое тревожит его. И как несправедливо поступает с ним Нобелевский комитет – столько раз выдвигали его, но в силу разных причин премии он так и не получил.

Вольтер писал: "Кто хочет заниматься переводом, тому надлежит выбрать автора, как выбирают друга, чтобы ваши вкусы совпадали". Милан Кундера для меня именно такой автор. Он, как никто другой, оправдал мое почти полувековое занятие переводом.

Даниил Адамов