Анастасия Завозова: "Любимую книгу переводить не нужно"

Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

Сетевое издание m24.ru продолжает серию интервью с переводчиками. Ранее собеседниками издания стали Виктор Голышев, Елена Костюкович, Максим Немцов, Александр Богдановский, Сергей Ильин, Наталья Мавлевич, Леонид Мотылев, Владимир Бошняк, Владимир Бабков и Михаил Рудницкий.

В этот раз наш корреспондент поговорил с Анастасией Завозовой, переводившей романы Донны Тартт "Щегол" и "Маленький друг". Она рассказала о том, почему не стала бы переводить "Джен Эйр", насколько интересна русская литература для англоязычного читателя и чем перевод похож на занятия в спортзале.

– Анастасия, переводу вы учились у Александры Борисенко и Виктора Сонькина. Расскажите, пожалуйста, об этом. Насколько эти занятия повлияли на вас как на переводчика и почему вообще вы решили заниматься переводом?

– Да, фактически всему, что я знаю о переводе, меня научили они, и дело тут не только в том, что они оба – очень-очень хорошие переводчики, классные специалисты и большие умницы. Видите ли, я по своей природе человек довольно стеснительный и очень легко и быстро пугаюсь. Я почти как тетка Либби в "Маленьком друге": боюсь ос, алкоголя в пудингах и советской системы образования, основной принцип которой, как мне кажется, заключался в том, что ученика хвалить нельзя ни в коем случае, а вот ругать и стыдить – пожалуйста, сколько угодно. Троечники и двоечники – в школу с родителями, а отличники, как известно, всегда могут постараться еще получше.

Так вот, мне, если честно, кажется, что я и стала переводчиком во многом потому, что у Александры Леонидовны и Виктора Валентиновича на семинарах всегда царила подчеркнуто, скажем так, антисоветская атмосфера. Там не было вот этой ощутимой в атмосфере дихотомии студент-преподаватель. Их семинары напоминали, скорее, какие-то уютные картинки из детства, из книжек про Древнюю Грецию, где много приятных людей – учителя и ученики разом – сидят под деревом и общаются на приятные темы. Не было какого-то ощущения, какое часто складывается на семинарах именитых и знающих людей, что ты немножко такое полешко и ничегошеньки не знаешь, но умные люди сейчас тебя научат всему и вообще обтешут как-то.

Нет, все семинары проходили в атмосфере невероятной радости – и в том числе со стороны преподавателей, что к ним вообще пришли такие интересные и хорошие люди заниматься переводом. За любую удачную идею тебя хвалили, хвалили, в общем-то за любую мелочь, и это было очень приятно, потому что в такой среде я сумела не только расслабиться и как-то поверить в то, что я действительно могу что-то перевести, но и вообще усвоить главный, наверное, для переводчика урок: нет какого-то единого и единственно возможного варианта правильного перевода, есть переводчик, его совесть и его переводческое решение.

А вот почему я решила заниматься переводом, сказать точно и не могу. Наверное, уже пора придумать на этот счет какую-то красивую историю, но у меня пока ее нет. Я как-то с детства знала, что хочу быть переводчиком художественной литературы, даже не зная еще, что это за профессия. У меня даже не возникало вопросов к себе, зачем я хочу им быть и почему. Я знала, что обязательно им буду, надо только подождать и случай представится.

Когда я была подростком, то пробовала сама переводить что-то, но это все было довольно неуклюже. А вот когда поступила в университет, то уже на втором курсе увидела объявление о наборе в семинар по художественному переводу и пришла на него, ни минуты не сомневаясь в своем выборе.

– С чего началась ваша переводческая карьера?

– Первым моим осознанным переводом стали три рассказа, которые я перевела, участвуя в создании антологии викторианского детектива "Не только Холмс!" (ее недавно переиздали в издательстве Corpus). Это было, на самом деле, лучшее боевое крещение для переводчика, какое только можно было придумать. Мы всем семинаром сделали книгу с нуля и заодно сразу узнали весь процесс работы над переводной книгой: как выбрать текст, как его перевести, как отредактировать, как найти информацию для комментария, как взаимодействовать с издательством и прочее. Это было безумно полезно.

– Есть разные мнения о том, стоит ли переводчику прочитать полностью книгу, прежде чем начинать ее переводить.

– Я обязательно прочитываю. Мне кажется, по-другому и нельзя никак. Во-первых, нельзя соглашаться на перевод книги, о которой ты вообще ничего не знаешь. А вдруг она тебе не понравится, а вдруг у вас с ней не сложится? И что, будешь тогда мучиться и выковыривать из себя перевод? Мне кажется, это какое-то ненужное насилие над собой ради непонятной цели. Ну и, во-вторых, есть чисто технические моменты – нужно сразу понимать, какие могут всплыть переводческие трудности.

– А вы по-разному читаете книгу, которую будете переводить и которую читаете просто для себя?

– Разумеется. Когда читаешь то, что будешь переводить, то весь внутренне собираешься, что ли. Читаешь с внутренним карандашиком, отчеркиваешь сложные места. Помнится, когда я читала "Щегла", то первую половину прочла с восхитительной золотой радостью, какая бывает от полного погружения в книгу.

У Тартт ведь в чем секрет – она как-то моментально выстраивает вокруг тебя полностью осязаемый мир, и ты в этот мир уходишь просто с головой, а потом изредка выныриваешь из него в реальную жизнь, как Тео выныривал из мастерской Хоби. Но когда я уже прочла больше половины, то узнала, что буду этот роман переводить и остаток читала уже с каким-то внутренним священным трепетом – смогу ли, сумею ли, а что делать с Борисом, а как он будет разговаривать, а вот этот последний кусок, где текст по замыслу Тартт распадается как полотно Фабрициуса на отдельные мазки слов, где как следы от кисточки видны куски сцен, не вошедшие в финальный вариант романа, вот с ним что делать?

– Получается, что до того, как вы взялись переводить Тартт, уже знали об этом писателе?

– Да, это имя было мне знакомо, но прочла я Тартт как-то непростительно поздно. С одной стороны, это объясняется тем, что пока я училась в университете и аспирантуре, то читала довольно ограниченный круг литературы, связанный с темой диплома и потенциальной диссертации – помимо, разумеется, программной. Это был английский роман 19 века, скандинавская литература и массовый фабульный неовикторианский роман конца 20 века.

Поэтому я прочла "Тайную историю" только в 2012 году, когда болела какой-то приятной простудой, во время которой можно позволить себе читать книги и больше ничего не делать. И Тартт сразу меня затянула, да и вообще потом, конечно, когда прочтешь все ее три романа, понимаешь, почему она их пишет по 10 лет. Потому что, если она их будет писать быстрее, такого эффекта не будет. Она сидит и потихонечку выписывает мир романа мелкими такими мазками, и из-за этого получается полный эффект погружения: получается поверить и в колледж этот невероятный, и в детей, которые небрежно цитируют древнегреческих философов, и вообще – в каждую стену, в загородный дом, в пианино и лунный свет, в конце концов. Она самый потрясающий из известных мне современных писателей создатель виртуальной реальности.

– А работа над "Щеглом" чем-то отличалась от перевода "Маленького друга"?

– Над "Маленьким другом" было работать труднее. Во-первых, это технически более сложный роман: там повествование идет от такого условного третьего лица, всевидящего автора-рассказчика, которого ты не видишь и не знаешь, и не должен, по идее, видеть и знать. Но это очень усложняет задачу, потому что – не знаю, как это у других переводчиков происходит, но я себе представляю эту работу чем-то вроде актерской игры. Ты вживаешься в определенного персонажа и как будто становишься им – и потом нащупываешь его голос.

С "Щеглом" в этом плане было очень просто, ты смотришь на все глазами Тео, там только нужно было вовремя менять регистр – взрослый циничный ненадежный рассказчик и потерянный подросток, потому что они могли сливаться буквально в рамках одного предложения. А в "Маленьком друге" мало того, что мы не очень понимаем, кто рассказывает историю (взрослая Гарриет? сама Тартт?), так еще и бесконечно приходилось жонглировать разными голосами в рамках одного абзаца, одной строки. Это как моноспектакль – на добрый десяток самых разных ролей. Это медленная, очень изнурительная работа.

Кроме того, "Щегол" – очень просторный роман, там есть куда выйти и есть где спрятаться. А "Маленький друг" – роман очень клаустрофобный, в нем очень заметно влияние Флэнери О’Коннор и True Grit Чарльза Портиса (любимой книги Тартт). Такая узенькая как гробик южная атмосфера тихой ненависти и отчаяния, которая сверху сбрызнута очень тоже узкой, слепой и очень страстной жаждой мести (буквально как у Матти Росс) – и все это, конечно, тяжело распутывать.

– Вы ведь работаете редактором в журнале, насколько сложно, отработав 8-9 часов в офисе, включаться потом в совсем другой процесс?

– Совершенно не сложно, потому что я не воспринимаю перевод как работу, для меня это такой вид отдыха. Но меня часто спрашивают – а тебе не скучно, мол? Вот ты сидишь и переводишь, а как же жизнь – ну там, прыгнуть с парашютом, пойти куда-то (ключевое слово "пойти"), ну и вообще как-то подвигаться. И я понимаю, что мне довольно сложно объяснить, что мне нравится просто сидеть дома и переводить, что я не страдаю и не проповедую аскезу и отречение от мира, а что для меня отдых и большое счастье – это вот такое сидение наедине с чужим текстом.

Понятно, что у нас сейчас такой очень визуально ориентированный мир, очень подвижный – нужно обязательно себя как-то в инстаграм выложить, чтоб локейшен был красивый, а не просто там "квартира 35". Очень сложно зачекиниться на фоне компа и написать что-нибудь вроде "ну наконец-то, думала два часа, какое же слово здесь вернее всего подойдет и ПРИДУМАЛА". В этом нет внешнего секса, драйва, движения, но внутренне – для меня – он есть. Никто же не спрашивает у людей, которые идут после работы в спортзал тягать штангу – а тебе не скучно, не тяжело? Это считается нормальным, потому что людям это по-настоящему доставляет счастье и радость, прилив дофамина, я не знаю.

Так вот, у меня с переводом – все абсолютно как у кого-нибудь со штангой, единственное отличие – это все не так зрелищно и все поднятия тяжестей происходят у меня в голове.

Я помню, как я в какие-то особенно трудные моменты думала, как приду домой и буду переводить "Щегла". У Тартт там есть какие-то огромные пакеты воздуха, есть, где спрятаться.

– И переводить такие моменты особенно приятно?

– Да, и очень легко. Невероятное чувство было, когда слова сами собой складывались. Психиатры говорят, что многие проблемы и болезни происходят от того, что у тебя накопилось много неприятных эмоций и это будто отравляет. И советуют заняться рисованием, спортом. В общем найти способ сгрузить туда все эти эмоции, очиститься.

– Моменты, когда просто летишь по тексту, для переводчика редкость?

– Такое получается, когда в книге человек говорит одним голосом. Например, я переводила очень хороший роман "Скрижали судьбы" Себастьяна Барри, который, к сожалению, очень плохо пошел в России. И там было два голоса, они шли кусками. Сначала там отрывки из дневника 100-летней женщины, которая сидит в дурдоме уже 60 лет. А затем отрывки из журнала лечащего врача. Здесь два голоса, но у тебя они включаются по очереди. Ты можешь играть за двоих. Там были какие-то моменты, когда ты прям чувствуешь себя этим человеком, знаешь какое слово он скажет, не нужно ничего мучительно придумывать.

А в "Маленьком друге" у Тартт вот еще что было сложно. Во-первых, проблема была в том, что это мой самый любимый ее роман. Видимо, любимую книгу действительно переводить не нужно. Ты сам себе боишься ее испортить.

Что многих отталкивает от этого романа – мы так и не узнаем, кто убил мальчика. К концу книги ты должен чувствовать такую же злость и раздражение, как и главный герой-подросток. Ты должен на собственной шкуре прочувствовать, что счастливого конца не случится, в сказку ты не попадешь и павлины не полетят – точно так же как и Гарриет. И я поняла, что тоже не хочу узнавать имя убийцы. И, соответственно, я не стала спрашивать у Тартт этого, хотя возможность была. Я думала, что напишу ей и спрошу, надо ли мне, как переводчику, изначально знать, кто убил мальчика. Она разбросала подсказки по роману, и они действительно заметны, я постаралась их все сохранить. Но я так и не стала узнавать, кто убийца.

Знаете, когда в прошлом году вышла книжка Харпер Ли, я прочитала "Убить пересмешника", и мне безумно понравилось, невероятнейший роман. А когда прочитала "Пойди поставь сторожа", то поняла, что это очень интересно с точки зрения литературоведения. Но, с точки зрения читателя, мне, как оказалось, не хотелось узнать, что Джим умер, девочка выросла и так далее. Хотелось сохранить прекрасное золотое впечатление. Точно также как я не читала ни одного "откровения" Джоан Роулинг о том, что случилось с детьми после, несмотря на то, что очень люблю книжки о "Гарри Поттере".

И с Тартт случилось тоже самое. Я решила для себя, что не буду узнавать, кто убил Робина или как он умер (потому что я не считаю, что его кто-то убил). Мне кажется, я поступила довольно эгоистично как читатель. А как переводчику мне надо было написать автору. Вдруг я какую-то подсказку пропустила, что-то недокрутила. За это я себя очень ругаю.

– К слову о "Пойди поставь сторожа". Мне кажется, это все-таки хорошая книжка. И вопросы там важные поднимаются.

– Конечно, это очень знаковая вещь и интересная для литературоведения, так как дает возможность посмотреть, из чего был создан бестселлер и роман всех времен. Я его прочла в первый день выхода, до того мне, как филологу, было интересно – это же оживший кусок истории, никто уже ничего не ждал от Харпер Ли и вдруг такой подарок.

Но сам роман, разумеется, неровный и это заметно. Оставлено много ненужных кусков, большое затянутое вступление, стиль скачет. Но есть и совершенно гениальные места. И видно, почему Харпер Ли хотела быть Джейн Остен из Алабамы. Например, у нее прорывается какая-то безумная ирония в отношении к замужней жизни, мужчинам, ухаживаниям. Но куски про детство гораздо талантливее. Я понимаю редактора, который увидел это внутри хорошего романа, и захотел выцепить. Эти моменты про детство стоят как-то отдельно. Но мне кажется, если бы редактор подтолкнул Харпер Ли написать еще более взрослый роман, было бы очень здорово.

– То есть написать продолжение?

– Может быть. Не знаю, я видимо настолько полюбила "Убить пересмешника", что "Пойди поставь сторожа" кажется каким-то обрывочным. Хотя роман по-своему замечательный и прочесть его стоит.

– А англоязычную литературу вы читаете только в оригинале или в переводах тоже?

– Только в оригинале. Не потому что я какой-то сноб и не хочу знать, как что-то переводится. Иногда пару страниц прочитываешь, чтобы посмотреть, как все сделано или смотришь, как решили какую-то переводческую задачу. Но если есть возможность прочитать в оригинале, лучше это сделать. Скандинавов, бывает, я читаю в переводе, потому что сложно в России купить книжки на датском, шведском, и стоят они каких-то невероятных денег.

– Вы говорите, что пары страниц достаточно, чтобы определить качество перевода… Вот, например, Михаил Рудницкий считает, что "хорошо читается" – один из признаков качественного перевода.

– Хороший перевод, по-моему, это когда переводчик сделал ровно то, что было у автора. А легко это читается, как читается по-русски… Может быть, где-то оправдано, что по-русски читается сложно, тяжело, грамматически неправильно. Это абсолютно нормально. Тартт писала и всем переводчикам, и своему американскому редактору, что ее текст нельзя приглаживать и править – особенно в последней части романа. Что вот как она сделала большой, огромный, немного смазанный и очень живой текст со сленгом, русским матом, огромными предложениями, авторской пунктуацией, то вот так это, пожалуйста, и надо оставить, потому что роман должен был быть похож на "Щегла", на картину – где-то все точечно прорисовано, а где-то комки, куски краски и следы от кисти. Она на последних страницах вообще оставила в квадратных скобках сцены, которые не вошли в финальную версию романа, – они выступили как раз такими следами от кисти.

Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

– Если бы издатель обратился к вам с предложением перевести книгу, существующую уже в классическом переводе, вы бы согласились? И какие произведения, по вашему мнению, стоило бы перевести заново?

– Это, конечно, смотря какая книга. Я бы, наверное, не стала переводить книгу, которая переведена так, что лично мне этот перевод кажется идеальным и полностью меня устраивает. У романа "Джен Эйр", например, есть два перевода – Станевич и Гуровой, и я вот очень-очень люблю перевод Станевич, который именно "Джен", а не "Джейн", несмотря на то, что я знаю, что и перевод этот с купюрами, и что местами там есть небольшие ошибки, которые случились от банального незнания реалий. Но в детстве это была моя любимая книжка, я выросла с этим переводом, могу оттуда цитировать куски и, думаю, что, если бы вдруг мне предложили бы заново перевести "Джен Эйр", я бы отказалась, потому что лично мне – как читателю – этот новый перевод, пусть даже и мой собственный, как-то не нужен.

Понятно, что это очень субъективный подход, но для меня другого тут быть и не может. Нужно очень хотеть перевести именно эту книгу, если такого желания нет – прямо огромного желания, что вот есть и спать не можешь, только бы перевести – тогда и браться не надо.

Точно так же я бы не взялась переводить Диккенса, потому что у меня есть зеленый тридцатитомник и это, в общем, почти все, что мне нужно для счастья. Наверное – хотя даже не наверное, а совершенно точно – я бы взялась перевести Джейн Остен, но только потому, что тут еще, в общем-то, много работы для переводчика.

Остен вообще чрезвычайно сложна для передачи на русский – у нее такой ясный, прозрачный и безумно современный для 19 века язык, такая неочевидная, но очень злая ирония, что мне как переводчику – да и как большой любительнице Остен – прямо хотелось бы попробовать что-то у нее перевести. Наверное, "Эмму", потому что из "Гордости и предубеждения" я уже выросла, хотя и там еще осталось над чем поработать.

У нас есть два перевода «Гордости и предубеждния» – Маршака и Гуровой, прекрасные, внимательные работы – но Гурова, например, насколько я помню, стилизовала текст под Карамзина, а Карамзин и Остен – это, ну я не знаю, как Хогартс и Тернер. Карамзиным хорошо переводить, например, Фанни Берни, с ее всегда несколько трепещущими героинями и склонностью к уходящему сентиментальному стилю, в то время как Остен очень экономна и даже где-то суховата в этом плане. И это при том, что перевод Гуровой крайне точен – она, например, поправила какие-то ошибки в переводе Маршака. Ну, например, он не знал, что review – это военный парад, и поэтому у него в переводе пропала довольно ядовитая шутка мистера Беннета, который сначала запрещает Китти вообще приближаться к военным, а потом, когда она ревет, утешает ее, что если она, мол, будет хорошо себя вести, то он ее так и быть, лет через пять, сводит на военный парад. У Маршака он обещает сводить ее на какое-то "обозрение" и шутка теряется. Поэтому, да, наверное, Остен я бы обязательно перевела, если бы предложили.

– Есть ли переводчики, чьи работы вы считаете образцовыми? Или просто какие-то отдельные переводы, которые можно назвать близкими к идеальным.

– У нас их, слава богу, очень много. Например, у нас очень сильная школа скандинавского перевода. Все, что я читала из скандинавской классики, сделано настолько точно, настолько хороша передана вот эта скандинавская туберкулезная красота стиля, что это выходит какое-то идеальное совсем чтение.

В университете я писала курсовую по классическому роману Й.П. Якобсена "Нильс Люне" и читала книгу и в оригинале, и в переводе Елены Суриц. И это, доложу я вам, совершенно прекрасно. Там в переводе не везде соблюдена полнейшая точность, но сделано кое-что гораздо более важное – передан ритм и ощущение датского текста. Местами роман Якобсена – это стихи в прозе, очень такая тягучая, осязательная проза у него выходила, много цветописи, много какой-то нарывающей красоты на фоне конфликта человека с Богом, и в переводе Суриц это все настолько точно ухвачено, что просто даже не по себе становится от такого волшебства.

Идеален перевод повести "Виктория", который сделала Юлиана Яхнина – особенно стихотворение в прозе "Что такое любовь?". Прекрасны все переводы Майгулль Аксельссон, которые делала Екатерина Чевкина – четкий, чистейший, ясный текст. Каждый перевод Ольги Дробот – это вообще счастье, потому что она совершенно спокойно умеет вдруг совершить какое-то переводческое чудо. Недавно прочла "Ангела зимней войны" Роя Якобсена в ее переводе, и это было почти так же хорошо, как новый год. Ты понимаешь, что читаешь вот этот очередной, сочащийся внутренний тоской скандинавский текст, но северность при этом чувствуется, а какая-то инородность – нет.

Мне кажется, это абсолютный талант – уметь в переводе совместить две разнородные художественные культуры, так что швов и незаметно. Что еще? Конечно, нет ничего лучше перевода барнсовского "Попугая Флобера" в исполнении Александры Борисенко и Виктора Сонькина. Этому роману сначала очень не повезло с переводом, и приятно, что мои преподаватели очень потрудились и сделали новый перевод, который сделан не только очень по-барнсовски легко, но и очень дотошно. Они писали Барнсу письма, сидели в библиотеках, читали какие-то упомянутые в романе работы о Флобере – это какой-то идеальный подход к работе.

Очень-очень уважаю Макса Немцова и тоже за его какой-то невероятно страстный и осознанный подход к работе. Всякий раз, когда читаешь его перевод, то понимаешь, что он думал буквально над каждым словом, что каждое свое переводческое решение он может объяснить, ну и вообще – просто чувствуешь, что он настолько неравнодушен к книге и автору, которого переводит, что это очень по-хорошему заразно.

И это вот только то, что приходит в голову буквально в первые три секунды – а так, ну вот есть великолепная Екатерина Доброхотова-Майкова, которая идеально перевела Нила Стивенсона. Есть удивительно элегантные переводы Дороти Сэйерс Анны Савиных. Есть очень любовно сделанный перевод моей любимой новогодней книжки "Последний бой майора Петтигрю", который очень легко и волшебно сделала Дарья Горянина. Вообще, я думаю, что хороших переводов у нас больше, чем плохих, и список может быть огромен.

– Если вернуться к вопросу о том, что из классики можно было бы заново перевести. Вот, например, Райт-Ковалевой приходилось что-то у Воннегута убирать, просто потому что цензура этого не пропускала. Что сейчас с этим делать? Заново переводить?

– Мне кажется, что в повторных переводах классики нет ничего плохого. Вот, например, существует около 40 переводов на английский язык романа "Преступление и наказание" и от этого никто не умер, читатель не запутался и как-то все-таки для себя открыл Достоевского. Меня вообще несколько печалят разговоры о том, что читателю (какому-то гипотетическому читателю) не нужно то или не нужно это. Ханья Янагихара недавно в эссе для Guardian назвала это It Will Upset The Reader. Когда ее совершенно гениальный роман A Little Life редактор хотел порезать, потому что там много боли и страдания. Редактор (а также менеджеры по продаже и дистрибуции) ей все время говорили – ну, не надо. Читатель, мол, расстроится. Она настояла на своем и да, наверное, кто-то расстроился, но очень много людей после ее книги не могли спать, есть и читать что-то другое, они звонили друзьям и хотели поговорить об этом, и видели сны об этих ее героях, так вот эти люди – для которых, по существу, и была написана эта книга – наверное бы очень расстроились, если бы из этой книги убрали хоть словечко.

Для меня это самый нелюбимый аргумент вообще – о печальном читателе, которого никто не видел, но он есть. Мне кажется, он для читателя очень оскорбительный. Его заранее считают в худшем случае за дебила, а в лучшем – за котика.

Вот появится новый перевод The Catcher in The Rye и где-то, видимо, котик сдохнет. Но мне кажется, у читателя должен быть выбор и чем его больше этого выбора, тем лучше. Я как-то верю, что читатель – человек, который действительно любит книги и чтение – способен сам разобраться в том, что его шокирует и опечалит, а что нет.

Ну и вообще, нам в принципе нужно больше переводов. Есть еще много книг, которые вообще не переведены у нас и непонятно, что с этим будет. Например, все очень плохо с Энтони Троллопом. Это классик английской литературы, но перевели всего один, что ли, его роман. Не переведена тетралогия о Фредерике Антонии Байетт, а это удивительные романы. Или Дэвид Фостер Уоллес – вот прекрасные люди сейчас организовали почти самиздатовский зин Pollen, там Алексей Поляринов по собственному почину взялся за перевод Уоллеса и мне кажется, это какая-то невероятная новость.

– В России и в Америке люди читают похожую англоязычную литературу? Или абсолютно разных писателей любят?

– У нас рынок очень зависит от переводной литературы, потому что мало своих писателей – по сравнению с англоязычным миром. У нас почти нет крепкой, сюжетной беллетристики, среднего класса литературы. За прошлый год одно событие – "Зулейха открывает глаза": там и тема важная, но и сюжет заметен, заметно движение текста, потому что у нас – опять же на мой взгляд – все как-то больше романов в духе: "давайте мы мучительно подумаем о важном".

А в англоязычной литературе все наоборот, там очень мало переводных книг. И сейчас они открывают для себя каких-то авторов, открывают существование таких людей как переводчики.

Например, Елену Ферранте. В США ее переводчица, Энн Гольдстайн, стала звездой фактически, потому что Ферранте – это такая Донна Тартт. Она сказала, что не дает интервью, не фотографируется, нигде не появляется. Это гениальная стратегия. Про нее написали тысячу статей из серии "а не мужик ли это?". Может это какой-то известный писатель под псевдонимом прячется. И, в общем, она таким образом как-то книжки продвинула. И так как она с журналистами не общается, то открыли, что, оказывается, у нее есть переводчик. Сделали интервью с Энн Гольдстайн. И понеслось.

В этом году в США стал бестселлером роман о переводчике Ways To Disappear, его автор Айдра Нови, переводчик Клариссы Лиспектор, написала роман о том, как дико влюбленная в свое дело переводчица разыскивает пропавшую писательницу, которую она переводила. И во всех рецензиях на этот роман сквозит такой интерес не к сюжету, а к работе переводчика – прямо какой-то первооткрывательский интерес. Ух ты, ну надо же, какая интересная профессия.

– Чем вы руководствуетесь при выборе англоязычной литературы? Где берете информацию о том, что нужно читать?

– Отовсюду. Смотрю все обзоры, книжные страницы ведущих газет английских и американских. Есть много блогов, которые мне нравятся. Сейчас несложно вообще найти информацию об англоязычной литературе, ее даже слишком много.

– А из русских писателей кого-то там читают? В этих обзорах они появляются? Или пока Нобелевскую премию не получишь, тебя и не прочитают.

– Перевели не так давно "Зеленый шатер" Улицкой и об этом написали все важные и весомые СМИ – и New Yorker, и The Atlantic и много кто. Были хорошие рецензии на "Лавра" Водолазкина. Что-то читают. Но такого русского писателя, чтобы выстрелил, как Елена Ферранте, о которой говорят сейчас там все, нет.

– Мы как-то расходимся контекстами? То есть наших писателей интересует то, что не интересует американского или английского читателя?

– Да, у нас очень локальная литература. Мы очень закольцованы на самих себя. Так же как датская литература, например. Поэтому за 20 лет не появилось никого мощнее Питера Хега. У нас пока нет литературы на экспорт.