Собянин: завершена реставрация фасадов здания Горного института МИСиСВ 1993 году в Венеции режиссеры Елена Якович и Алексей Шишов сняли документальный фильм "Прогулки с Бродским". Специально для съемок в этом фильме Иосиф Бродский приехал в Венецию и показывал любимый город, рассуждал о судьбах "возлюбленного отечества" и, конечно, читал стихи.
В 2016 году в издательстве Corpus выходит книга "Прогулки с Бродским и так далее. Иосиф Бродский в фильме Алексея Шишова и Елены Якович" – история тех съемок в Венеции с полной версией текстов Бродского, а также не опубликованными ранее диктофонными записями.
Один из создателей фильма, режиссер-документалист Елена Якович рассказала сетевому изданию m24.ru о "красной черте" в общении с Бродским, "небесном сценарии" этой встречи и о том, как этот фильм изменил ее жизнь.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– С момента вашей встречи с Бродским прошло уже больше 20 лет. Ваше отношение к этому событию и его ощущение изменились с тех пор? Может быть, после выхода фильма или спустя годы?
– Ничего не изменилось. Осталось ощущение остроты и свежести того, что тогда происходило, оно не потускнело с годами. И это стало совершенно неотъемлемой частью жизни. Не хочу показаться сумасшедшей, но с тех пор Бродский меня будто не оставлял – он меня ведет, а иногда происходят и вовсе не очень хорошие вещи. Однажды в страшной для себя ситуации взялась по нему погадать, открыла и прочла то, что потом сбылось. В то время я не очень знала, что с этим делать, и как-то зареклась. То есть он возникает в ключевые моменты жизни и каким-то образом помогает. Правды не скрывает, во всяком случае.
– Почему именно сейчас вы решили выпустить "Прогулки с Бродским" в формате книги?
– Когда мы с Лешей Шишовым сделали этот фильм, то решили, что не хотим становиться "бродсковедами". Мы просто стали дальше снимать. Была только одна история: когда через год мы получили ТЭФИ и Бродский увидел фильм, то предложил сделать цикл с ним – "Великие поэты XX века". Про англоязычных поэтов, которые много для него значили. Но это не состоялось. Я должна была звонить ему 29 января 1996 года, но 28 января он умер. Вокруг него с нами всегда мистические вещи происходят.
Эта его съемка оказалась последней, каждые пять лет в мае у него юбилей и следом, в январе, увы, юбилей смерти. И каждый раз нас просили что-то делать, разные варианты фильма "Прогулки с Бродским". Но про книгу мы никогда не думали.
В 2010 году Леши не стало. Я тогда сделала цикл "Иосиф Бродский. Возвращение", который лично для меня был посвящен им обоим. И тогда же возникли первые разговоры, что неплохо было бы написать книгу. Но я была совершенно к этому не готова. К тому же мне не хотелось, чтобы это была моя первая книга. Но появилась "Дочь философа Шпета", и оказалось, что она нужна и что ее читают. И дальше уже из этого ощущения произросла книжка про Бродского. Как-то время ее пришло.
– А вы не хотели, чтобы это была ваша первая книга по какой причине? Не хотели, чтобы казалось, будто вы на его имени пытаетесь привлечь какое-то внимание?
– Да, так много всего проистекает под сенью Бродского у многих людей, что не хотелось встраиваться в этот ряд. Хотелось, чтобы это была чистая история.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– Вот об этом тоже хотелось бы поговорить. Как вы относитесь к тому, что с именем Бродского в последние годы связано очень много всего, в том числе огромное количество различных книг о нем, какие-то воспоминания и прочее?
– Я никак к этому не отношусь. И даже думаю, что это каким-то образом естественно. Ведь он, к счастью, вызывает интерес у людей. Я это очень хорошо почувствовала во время его юбилея в прошлом году. Тогда я приехала на несколько дней в Питер и увидела, что в городе были практически демонстрации. Он бы очень позабавился, увидев это, хотя в глубине души ему было бы приятно. Позабавился бы тем, как родной город отмечал его юбилей – с этой нескончаемой очередью, чтобы зайти к нему в квартиру, где открывался его музей. С одной стороны, это было прекрасно, а с другой – удивительно.
Знаете, при этом громадном интересе к нему остается еще много неизвестного. Так получилось, что в этой книге, помимо стоп-кадров из фильма, мне удалось собрать некоторое количество ранее не публиковавшихся его фотографий 60-х годов. Это тоже было очень странно. Олег Дорман сказал мне, что к такой книге нужен уникальный видеоряд. Я ответила, что есть кадры из фильма — что еще? Но он сказал: думай. И я принялась звонить друзьям Бродского. И совершенно неожиданно за пару дней собралось восемь неизвестных фотографий. Конечно, мы продлили этот ряд, вышли за 60–70-е годы, к его жизни за пределами "возлюбленного отечества".
И я совершенно осмысленно простроила этот блок в книге. Первая фотография, комаровская, – времени его встречи с Ахматовой, где Бродский выглядывает из-под какого-то странного подпола – такой "подпольный Бродский". А заканчивается вставка фотографией из архива Вячеслава Иванова со 100-летия Мандельштама в Лондоне: там Бродский стоит под портретом Мандельштама, до удивления на него похожий. Он ведь на самом деле на него не похож, но вот так его фотограф поймал. И эта линия жизни – от подпольного поэта до человека, который стоит под портретом Мандельштама и который имеет право там стоять как никто другой, – представляется мне закономерной в его случае.
– А то, что сейчас его называют имперским поэтом, причем в таком негативном ключе, вас не смущает? Берутся его какие-то высказывания, выступления, вырываются из контекста…
– Ну, наверное, не все это делают. В фильме у нас есть разговор на эту тему, Алексей его спросил про "имперскость", и он ответил, что у него нет к этому никакого отношения. Потому что к трактовкам себя он относился нарочито дистанционно. Это участь любого поэта, особенно когда его уже нет. В этом смысле есть ответ в книге, когда он говорит, что его можно считать двуглавым орлом, потому что для него империя – это прежде всего стихия языка. А русский и английский языки, очевидно, имперские: хотя империи распались, но полмира на них говорит. "И вот я на двух этих языках говорю, и меня можно считать человеком двух империй".
Если начинают опираться на его стихотворение "На смерть Жукова", то да, в нем чувствуется такая имперская поступь. Ну да, мы большая страна… Понимаете, это уже все наше, а не его. Наша интерпретация. Он сложно относился к истории. В фильме он говорит, что не надо менять название Ленинград, пока жив хоть один человек, который пережил блокаду. А потом, конечно, надо. Он ведь понимал, что с Россией произошло в 20 веке.
Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Лично я не воспринимаю его имперским поэтом. Но думаю, что, наверное, есть какие-то основания в творчестве Бродского увидеть его любовь к великим странам.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– Вы говорите, что Бродский позабавился бы от такого чествования на родине. Во время встречи с ним у вас не сложилось впечатление, что он осознавал возможность чего-то подобного?
– Осознавал, но, как человек 60-х годов, был довольно ироничным. Вот он говорил слово "водичка". А сейчас так говорят сплошь и рядом, например люди, которые продают что-то, связанное с водой. Они говорят "водичка" – и меня просто переворачивает. А в том, как это говорил Бродский, был подтекст. Водичка, стишки…
Конечно, Бродский понимал, что он большой поэт. Но говорил "стишки". Поэтому я думаю, что в глубине души ему было бы приятно такое отношение в "родном городе", но он бы и вправду позабавился. Вот так через призму "стишков" и "водички" отнесся бы к своему чествованию в Питере. Я так думаю, но не могу за него сказать.
– Я читал в одном вашем интервью, что при знакомстве с Бродским вы сразу поняли, что общаетесь с гением. В чем это выражалось?
– А это невозможно никак объяснить. В тот момент, когда я приехала в Венецию, не так чтобы я много читала его стихов и не то чтобы я была его большой поклонницей. Конечно, уже существовал миф Бродского, о котором я ему сказала. Я уже не говорю, как мы его боялись поначалу. Тем более у нас очень "залитературенное" сознание, причем до такой степени, что сейчас масса людей ездит в Венецию по нашему фильму. У меня даже спрашивали, можно ли использовать эту книгу как путеводитель. Я не думала об этом, но, наверное, можно.
Фото предоставлено Еленой Якович
Мы всегда привносим что-то в восприятие места или человека. Но при этом, когда мы его увидели, это был несомненный гений. И я не могу это объяснить: как он говорил, двигался, выглядел, камеру чувствовал, какое свечение от него исходило, а оно исходило. Например, когда он читал стихи Рейна, то они становились стократ прекраснее. И так понятно, что Рейн – большой поэт, но в этом случае это было вдвойне понятнее. У Бродского была какая-то волшебная палочка, которой он к чему-нибудь прикасался, и вещи становились прекраснее – понятия или довольно банальные мысли, которые мы до сих пор слушаем, замерев. Вот есть какая-то магия в человеке.
И чтобы подкрепить это, я ссылалась на Габричевского, который еще в Питере до отъезда Бродского говорил, что это самый гениальный человек, которого он видел в жизни. А уж Габричевский кого только ни повидал. Вот это в Бродском чувствовалось, но объяснить такое словами не получается.
Это не только про стихи. Мне однажды Эрнст Неизвестный сказал, что гениальный человек гениален во всем. А я не знаю, так ли это. Бродский, например, очень неплохо рисовал. Да и вообще выясняется, что поэты очень любят рисовать. Это невозможно было включить в фильм, но они в Венеции с Рейном – междометиями, понятными только им, обрывками фраз, которые не нужно договаривать между собой близким людям, – обсуждали, в чем разница между рисунками Пушкина и Лермонтова. Но вот я слышала на пленке, как Бродский пел "Лили Марлен", и это просто ужасно. Хотя и замечательно. Хотя музыку чувствовал потрясающе, и она была большой частью его жизни.
Поэтому я не знаю, правда ли, что гениальный человек гениален во всем. Так случилось, что с некоторыми гениями в жизни я общалась. Например, Эрнст Неизвестный так это определяет: "Шостакович, несомненно, самый гениальный человек, которого я видел, во всяком случае, по плечу я бы не осмелился его похлопать". По-моему, это довольно точное описание.
– А когда страх перед Бродским прошел?
– По большому счету – никогда. А так он все сделал для того, чтобы можно было вздохнуть в его присутствии. Говорят, что у него был сложный характер, и это, видимо, так, и разные люди в разные моменты это видели. Но к нам он был повернут какими-то своими самыми замечательными качествами. Это видно по фильму. Если бы ему было некомфортно, то не было бы всего того чуда, которое тогда произошло на съемочной площадке.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
Он нам сразу сказал, когда мы пытались показать ему какой-то сценарий, что не надо его бояться. Наверное, в этот момент стало как-то полегче. Но дело все в том, что с ним действительно надо было держать дистанцию. Казалось, что шаг влево, шаг вправо – расстрел. Может быть, его бы и не произошло, но ты понимал, можешь ли какой-то вопрос задать или нет. Вот сюда не ходи, здесь все-таки красная черта. Осталось ощущение большого пиетета и дистанции, оно было всегда.
– Просто по фильму со зрителем этой дистанции не чувствуется во многом. Он ведь там такой человечный. Там есть эпизоды, которые вообще сложно представить, например про сигареты LM, про которые Бродский говорит, что заработал на них первый инфаркт, или эпизод с виноградом. Эти ситуации как-то естественно возникали?
– Эти эпизоды – его игра и его "фильм". Это импровизация Бродского. При этом он прекрасно понимал, что камера работает. С самого начала съемок с Бродского и Рейна вообще не снимались петлички. Точней, была одна, мы не сообразили привезти две. И на эту петличку записывались оба. И Бродский разрешил мне пользоваться диктофоном, когда камера выключена, – сейчас впервые эти диктофонные записи опубликованы в книге.
Поначалу мы их "выпустили", пусть они там вдвоем ходят. Они и разговаривали соответствующим образом. Естественно, все эти материалы записаны, но я никогда в жизни их никому не покажу. Они разговаривают как люди, которые давно не виделись, и вспоминают что-то из своей жизни, что не касается чужих ушей. При этом Бродский всегда понимал, что они пишутся. И дальше было прекрасно видно, что предназначено для фильма, а что, в общем, нет. Сцена c виноградом просто сыграна им – гениальная актерская, режиссерская игра.
Вы ведь говорите о тех кусках, когда мы просто гуляли по Венеции, из которых строилась наша венецианская жизнь. А есть интервью и большие беседы, где от нас все зависело.
Если бы я сейчас снимала, то подумала: какой безумный фильм – четыре персонажа и мы еще там все ходим. Но поскольку это был первый фильм, тогда об этом не думалось. А оказалось, что конфигурация была дана абсолютно идеально, потому что с Рейном он вспоминал то, что с нами не мог вспомнить, а нам рассказывал то, что ему было западло Рейну рассказывать. Потому что он через нас и сквозь нас говорил с нашим поколением.
– Красная черта, про которую вы говорите, чего касалась?
– Я не знаю. Эта черта была внутри нас, а не внутри него. Просто ты всегда понимал, задаешь ты уместный или не уместный вопрос. И мы, например, ни одного вопроса про его личную жизнь не задали. Может быть, если бы задали, он бы ответил, хотя не уверена. Провокационных вопросов не задавали, хотя, в общем-то, и не хотелось. Он на все спокойно отвечал. Но, судя по всему, эту черту мы не перешли. Вот мне в какой-то момент было бы с ним интересно поговорить про веру, верит ли он в Бога, про его еврейство, но я не посмела.
Вообще у меня ощущение, что все, что должно было происходить в этом фильме, произошло, а лишнее отсекалось. Мы его мало о чем просили. Один раз я его попросила повторить на камеру фразу: "Если бы вы знали, как я счастлив наконец показывать Венецию русским". Он, разумеется, отказался. Еще много говорил про Сан-Микеле, мы попросили его отвезти нас туда. Мы бы сняли, как гуляем по Сан-Микеле: тут тебе Дягилев, тут – Стравинский. Но он не поехал. Хотя, в принципе, ничего такого в этом не было, но что-то его остановило. Но я сейчас представляю, что если бы это было в фильме, как мы гуляем с ним по этому кладбищу, то у нас бы волосы у всех от ужаса дыбом вставали.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– Несколько лет назад в одном интервью вы говорили, что во время съемок у вас было ощущение "некоей трагедии происходящего".
– Большой человек всегда трагичен, великий человек носит в себе какую-то трагедию. Была ли эта трагедия в нем в этот момент? Ему было 53 года, он выглядел не то что бы старше, но человеком, прожившим бесконечно длинную жизнь. Люди, которые знали его с ранней юности, говорят о том, что он жил на невероятных скоростях жизни, которые даром не проходят. Самый банальный пример – это Высоцкий, который взял и пролетел жизнь. Скорости таких людей несоизмеримы с нашими. Это к вопросу о гении как раз. И Бродский, опять же, не выглядел пожилым, а скорей человеком, прожившим бесконечную жизнь с бесконечным опытом.
Ну и было видно, как он хрупок. Это на пленке заметно – он все время с таблеткой. И держит руку на лопатке, потому что сердце болит. На второй день съемок ему было очень нехорошо – несмотря на это, он продолжал пить граппу, кофе, курил свои бесконечные сигареты. Мы ему тогда предлагали отменить съемку, но в итоге сели в кафе и говорили о его родном городе. Он действительно приехал работать. И отработал все съемочные дни от и до.
Поэтому ощущение какой-то беды и правда было вокруг него. Хотя кто-то другой может сказать, что в эти годы Бродский прекрасно жил. Но я думаю, что не скажет. Я знаю про его разговор с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым, когда было уже ясно, что ему нужна очередная операция, и как она волновала его. С одной стороны, он не хотел этой операции, до которой так и не дожил, но было понятно, что если ее не сделать, то все будет совсем плохо.
Во многом об этом, кстати, спектакль "Бродский/Барышников". На мой взгляд, спектакль просто гениальный. Он о том, как великий дух борется с бренностью тела, смертью, тленом. И столкновение этих двух начал – с очевидностью, кто победит. У Бродского ведь с юности это предощущение неизбежности смерти. Спектакль как раз по ранним стихам сделан. И на этой ноте он весь звучит – каким бы ты ни был титаном, ты заранее обречен на проигрыш.
Мы с Лешей были уверены, что больше никогда его не увидим. И когда он нам сказал эту кальку с английского: "Берегите себя", – просто сердце замерло, потому что оно было как прощание. То есть это ощущение было не позднее, не постфактум возникшее, оно было тогда. Мы много раз говорили друг другу, что больше его не увидим. Когда я в воскресенье вечером в программе "Итоги" услышала, что "сегодня в Нью-Йорке скончался великий поэт Иосиф Бродский", то для меня, конечно, это было ударом. Такого все равно не ждешь.
Кстати, в Венеции мы даже не думали, сколько ему лет. Просто "человек в плаще". А обсуждали с ним, имело ли значение, сколько ему было, когда он уехал на Запад и когда первый раз приехал в Венецию и так далее.
[html][/html]
– Эта разница поколений между вами и Бродским чувствовалась? И мешала ли?
– Она стала своего рода камертоном съемок. Он сразу взял эту ноту в фильме и держал, и она была прекрасна. Мы с ним только один раз гуляли по Венеции втроем – он, Леша и я. Просто прошатались два часа по городу. Не помню, в какой день, не помню, где были, о чем говорили. Помню только простые забегаловки, в которые заходили, что-то перекусывали и шли дальше.
– То есть он принял вас в свой круг?
– Конечно нет. Но то, что мы были ему симпатичны, – это точно. Не было ни менторства, ни панибратства, просто ходили и гуляли. Как ни странно, из всего, что происходило на съемочной площадке, я почему-то эту прогулку помню хуже всего. Хотя теоретически должно быть наоборот.
И то, что он предложил нам пройтись по Венеции, ни в коей мере не сократило между нами дистанцию. Мы ее держали и не могли позволить себе сделать этот шаг. Может быть, если бы сделали, тут же получили бы по мозгам.
– Участие в фильме Рейна помогало и раскрепощало? Может быть, и вас, и Бродского?
– Понимаете, есть какое-то необходимое условие для того, чтобы что-то происходило. У Бродского с Рейном есть некоторые темы и диалоги, в которых мы никак не могли бы участвовать. Например, их воспоминания о Питере, разговор о Баратынском или о ямбах и хореях в капелле. Иначе это был бы просто другой фильм.
Просто мы все некоторое количество дней на этой съемочной площадке жили. Там было два друга и мы – пьеса, которая там, наверху, была кем-то совершенно замечательно написана. А в ином случае… Ну как бы это выглядело? Мы с Бродским гуляем по Венеции? Странно немного. Они с Рейном гуляют, и мы там рядом – вот такая пьеса. Рейн с Бродским гуляют по Венеции — это абсолютно естественная ситуация. А так это было бы просто интервью вместо куска жизни. Ведь если вы заметили, то в фильме совсем нет его биографии. Да и как-то неловко с ним было об этом разговаривать. Это тоже к вопросу, что давал Рейн, – нельзя сказать, что Бродский от него раскрепостился. Просто это было бы другое кино или его бы не было вообще.
Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
– Что лично вам дал фильм "Прогулки с Бродским"?
– Я вообще была пишущим журналистом, работавшим в "Литературной газете", и на журфаке пошла в газетную группу, а не в телевизионную. И никогда мне не приходило в голову ничего снимать. Но кино – это большой наркотик. Появился фильм про Бродского, а затем еще совершенно неожиданно мы получили ТЭФИ. И дальше мы очень четко знали, что либо мы остаемся авторами одного фильма, либо должны двигаться вперед.
Хотя, конечно, когда Бродский предложил снимать с ним цикл про великих английских поэтов, то, естественно, это надо было делать. Но не получилось. И мы стали двигаться дальше.
В 2010 году Леши не стало, я хотела все это дело бросить. Но поняла, что мне тогда совсем не выжить. И еще в тот момент оставались какие-то обязательства, недоделанные фильмы, которые надо было доделывать. И я продолжила.
А Бродский дал сильнейший импульс. Мы понимали, что если сделаем этот фильм, то будет одна судьба, если нет – то другая. И так оно и вышло. Знаете, все ведь быстро забывается. Ну сделал ты фильм о Бродском. Дальше есть путь – либо ты вокруг этого фильма живешь, либо начинаешь жить с этим импульсом.
Какое-то время назад я пересмотрела "Прогулки с Бродским", и было удивительно, потому что мне ничего не захотелось в нем изменить. Чаще всего проходит года три, ты смотришь и думаешь: вот здесь я нынешний сделал бы немного иначе, а вот тут что-нибудь поменял. В фильме "Прогулки с Бродским" мне не хочется ничего изменить. Поразительная история. Для меня это был первый фильм, для Леши – третий, собранный в простой, совершенно без спецэффектов монтажке, и абсолютно не хочется его трогать.
И фильм совершенно не устарел. Дело даже не в актуальности, хотя и в этом тоже. Вы спрашивали, почему он гений, вот именно поэтому – потому что сказанные им слова не устаревают. Но даже как сделан фильм, не хочется поменять – тут какой-то секрет, тайна, всегда с Бродским связанная.
Елена Якович представит книгу "Прогулки с Бродским и так далее" на ярмарке интеллектуальной литературы Non/fiction 4 декабря в 17:00
