Владимир Войнович: "Арест Синявского и Даниэля был для меня ударом"

Владимир Войнович. Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

8 октября 2015 года Андрею Синявскому могло исполниться 90 лет, 15 ноября столько же исполнилось бы Юлию Даниэлю. Судебный процесс против писателей – одно из самых известных дел 60-70-х годов.

В ходе процесса 1965-66 годов их обвиняли в написании и передаче для издания за границей произведений, "порочащих советский государственный и общественный строй".

В итоге суд приговорил Даниэля к пяти годам лагерей по статье "Антисоветская агитация и пропаганда", а Синявский получил семь лет тюрьмы в исправительно-трудовой колонии строгого режима по аналогичной статье. Писателям тогда было по 40 лет, Даниэль был ветераном войны (у него были прострелены обе руки).

Корреспондент m24.ru поговорил с одним из свидетелей судебного процесса – писателем Владимиром Войновичем. Владимир Николаевич рассказал о своих впечатлениях от ареста Синявского и Даниэля, а также объяснил, как проходит страх и почему этот суд стал серьезной ошибкой для советской власти.

– Владимир Николаевич, до ареста Синявского и Даниэля вы были с кем-нибудь из них знакомы?

– Я был знаком с Даниэлем, наше знакомство произошло случайно, буквально накануне его ареста. Мы шли какой-то компанией из литобъединения "Магистраль" – нашим руководителем был Григорий Михайлович Левин – по Ленинскому проспекту. И кто-то сказал, что здесь живет Юлик Даниэль. Я тогда первый раз услышал это имя. Предложили: давайте зайдем. И мы зашли к Даниэлю. Тогда он мне запомнился как молчаливый человек с собакой. На этом наше знакомство закончилось и возобновилось, когда он уже вышел из лагеря.

Что касается Синявского, то с ним я вообще не был знаком. Но услышал его имя незадолго до его ареста, когда в журнале "Новый мир" была опубликована его громко прозвучавшая статья, по-моему, о Евтушенко.

– То есть художественные их тексты не знали на тот момент.

– Да. Вот только единственный текст Синявского в "Новом мире". Статья прозвучала, о ней много говорили. И когда их арестовали, я очень удивился, так как ничего о них не слышал. Просто я тогда еще практически не знал людей, которые печатались на Западе. Когда этот процесс начался, поднялся большой шум, и уже в этом шуме я тоже принял какое-то участие.

– Как вы считаете, весь этот процесс над Синявским и Даниэлем не затмил в итоге их же литературное творчество? Во многом их фамилии сейчас ассоциируются именно с уголовным делом.

– Кроме того, что этот процесс был для них прежде всего жизненным испытанием, это еще была такая реклама, которую другим способом они бы не получили. Я очень тепло всегда относился к Даниэлю, он мне ближе. Но думаю, что если бы не этот процесс… Даниэль был очень хороший человек, порядочный. То, что он писал, было хорошо, но не тянуло на ту всемирную славу, которую он получил. По поводу Синявского я бы сказал приблизительно то же самое.

Андрей Синявский и Юлий Даниэль в зале суда. Фото: memo.ru

– В тот момент как вы восприняли их арест? Не казалось это эхом сталинских времен? Тем более арест за публикацию произведений.

– Лично для меня это было ударом. Мой отец при Сталине сидел. И мы говорили об этом, я его спрашивал: "Почему вы не сопротивлялись?" Задавал такие вопросы и думал, что происходящее в 37-м году – и раньше, и позже – было от того, что люди не сопротивлялись и покорно это принимали. И еще думал, что если такое случится на моем веку, то я так принимать это не буду.

Поэтому арест Синявского и Даниэля очень много значил. Произошло это вскоре после того, как заговорщики – Брежнев и другие – отстранили от власти Хрущева и сами захватили ее. То есть был поворот к прежним временам. В ЦК, по-моему, Косыгин говорил, что правление Хрущева – позорное десятилетие, потому что оно было относительно либеральным, и теперь "мы это все поломаем". И стали ломать, начали именно с писателей.

Тогда не только я, но и мои сверстники, и люди постарше были очень сильно взволнованы этим процессом.

– Вы думали, что 1937 год и сталинские репрессии произошли от того, что люди это допустили и молчали. Сейчас вы так же считаете?

– Своего мнения я не менял с тех пор. Но дело в том, что террор был настолько страшный, что каждого человека в какой-то степени можно оправдать. Как пел Галич: "Промолчи – попадешь в палачи".

Каждый человек знал, что если он выступит против даже с самой мягкой критикой, то это будет самоубийство. И естественно, в такое время очень трудно решиться на реальный протест. Другое дело, что у нас многие люди не то что на реальный протест пойти не готовы, но, даже когда нет такой огромной угрозы для собственного существования, они все равно сидят и молчат. И конечно в этом есть коллективная вина, но что поделаешь… Такие мы люди.

– Если возвращаться к процессу Синявского и Даниэля, то это, безусловно, было событием для литературного сообщества. Но как это воспринимали обычные советские люди?

– Большинство людей никак этим не было затронуто. Но знаете, я по другому процессу сужу. Когда судили следующую группу – Гинзбурга, Галанского, Добровольского и Лашкову, вокруг суда стояла большая толпа людей. В основном начинающие диссиденты.

Но я помню, что подошел трамвай, почему-то остановился перед зданием суда, хотя остановки не было, и люди из трамвая стали кричать: "Сколько дали?" Видимо, слушали "Голос Америки", "Свободу", "Немецкую волну", "Би-би-си". Очевидно, что интересовало это большее количество людей, чем виделось. Но хоть и интересовало, люди, может быть, волновались, но все равно молчали.

– А вы пробовали попасть на сам судебный процесс над Синявским и Даниэлем? Насколько я знаю, заявлялось, что суд будет публичным, но, естественно, такого не произошло, и в зал сажали сотрудников КГБ.

– Я не пытался, но пробовал попасть на суд мой друг Бенедикт Сарнов. И ему удалось на одно заседание пройти. У нас был такой секретарь Союза писателей – бывший генерал КГБ Виктор Николаевич Ильин. Говорили, что надо было пойти к нему, и он даст "пригласительный билет" или что-то в этом духе. Но я не пытался и не ходил.

Суд считался открытым, но проходил в небольшом помещении. Власти говорили: "Ну не можем же мы всех желающих внести. Вы хотите как в Китае, чтобы на стадионе судили?" А в Китае тогда шла культурная революция, и все расправы с университетскими профессорами происходили на стадионах.

– Давид Самойлов писал в своих воспоминаниях: "Процесс Синявского и Даниэля был печальной точкой, откуда отсчитывается становление нового правосознания в нашем обществе"...

– С этим я согласен. Вообще я думаю, что этим процессом и было спровоцировано диссидентское движение. То есть власти сами его создали. Многие еще помнили сталинские времена и восприняли аресты с большой озабоченностью.

Владимир Войнович. Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий

– За несколько лет до этого, когда происходила кампания против Пастернака, никто публично не встал на защиту писателя. Но при этом уже за Синявского и Даниэля высказывалось большое число людей. Что изменилось за эти годы?

– Видите ли, сравнивать с кампанией против Пастернака здесь нельзя. Его ругали, проклинали, угрожали, исключили из Союза писателей, но не посадили. А тут реально посадили и дали большие сроки – семь и пять лет.

Но общество, конечно, постепенно просыпалось. Мне кажется, это нормальный процесс. Сначала жили в состоянии парализующего страха, и в сознании было: все равно ничего не изменишь. Выступлю против – меня тоже посадят, никого не спасу, только сам погибну. А позже подросли люди, которые такого панического страха не испытывали.

Еще ведь до травли Пастернака было дело Зощенко и Ахматовой в 1946 году, и оно было хуже. Но люди (особенно не из литературного круга) молчали, потому что тогда еще верили и доверяли партии. А у близко стоявших, которые понимали, кто такие Ахматова и Зощенко, был парализующий страх. Где-то на кухнях только обсуждали.

Но травля Пастернака уже больше возбудила общество. И когда потом Пастернака хоронили, то пришло очень много людей, что было своего рода молчаливым протестом. Люди демонстрировали несогласие с травлей Пастернака тем, что пришли на его похороны.

Общество развилось к процессу Синявского и Даниэля. Я подписал письмо об их освобождении, которое, кстати, по моей идее было написано. Но оно было составлено в еще умеренных тонах. Однако развитие дела шло дальше, власть вела себя жестче, но и оппозиция становилась более жесткой. И наши протесты, обращения к власти, были более резкими.

– То есть события 5 декабря 1965 года, митинг гласности, логичное продолжение всего этого?

– Да, конечно. Логичным продолжением стал выход людей и в 1968 году на митинг (демонстрация 25 августа 1968 года была проведена группой из семи советских диссидентов на Красной площади и выражала протест против введения в Чехословакию войск СССР – прим. m24.ru).

Продолжением было и еще одно: Синявский и Даниэль печатали свои книги тайно, а уже позже, например, я печатался открыто. А когда это делали Синявский и Даниэль, я бы не рискнул даже тайно печататься. Но через какое-то время уже открыто публиковался, хотя меня предупреждали, что посадят. Писатели еще тогда говорили, что не знают, как за границу попали их книги. В какое-то время я такое же объяснение предъявлял. Но потом стал говорить, что сам отдал туда книги и напечатано с моего разрешения.

Это был переломный момент, начало развития свободомыслия. Люди были психологически скованны. Дело не только в страхе, но и в инерции. Какое-то время назад людям в голову не приходило, что можно протестовать.

Оттепель знаете как проявилась? Мне рассказывал один человек, который был близок к КГБ, а может быть, и больше того. По его словам, он ехал в 53-м году мимо здания КГБ и увидел, что там стоит человек с кружкой пива и бьет воблой о гранитный цоколь. При Сталине он бы и близко не подошел к этому цоколю. Дело даже не в мысли о страхе, а инстинкт не позволил бы ему подойти. Вот так в сознании человека происходят какие-то сложные процессы. И процесс раскрепощения довольно сложен, человек часто сам не осознает его. И вот сейчас Павленский поджег дверь КГБ, видите, какая дистанция уже.

– Вы, когда предлагали написать письмо в защиту Синявского и Даниэля или люди, которые выходили на митинг в 1965 году, понимали, насколько рискуете?

– Конечно, понимали. У меня был однажды разговор с одной женщиной, которая была диссиденткой. Во время процесса Синявского и Даниэля диссидентское движение было общее, но потом разделилось. Там, например, было сообщество евреев, которые хотели уехать в Израиль. И вот я встретил еврейскую диссидентку, она сотрудничала с подпольным самиздатским журналом. И в разговоре с ней я говорю: "Если меня не посадят…". Она спросила, за что меня могут посадить. А я ответил: "А вас за что?" "За то, что я хочу уехать", – говорит она. "А меня за то, что не хочу уехать", – ответил я.

Мне говорили, что, если я буду печатать свои книги, меня посадят. Тогда я отвечал, что все равно буду их издавать. И, конечно, ожидал, что за этим последует расправа. Она оказалась более мягкой, но последовала. Я уехал из страны, меня лишили гражданства, исключили из Союза писателей, отключили телефон, нападали псевдохулиганы. И кроме того, когда я уезжал, на меня было заведено дело оперативной разработки.

– Власть и КГБ, в частности, ожидали такой реакции на дело Синявского и Даниэля или это для них стало сюрпризом?

– Думаю, что не ожидали. После процесса у нас в Союзе писателей была встреча с судьей Смирновым – председателем Верховного суда РСФСР. Я послал ему анонимную записку: "А что, если писательская общественность возьмет Синявского и Даниэля на поруки?" Я тогда рассуждал как: власть совершила не просто преступление, а ошибку, ведь поднялся огромный шум. И я предлагал компромиссный вариант. Мы возьмем на поруки, а власть скажет, что раз писатели готовы на такое пойти, то посмотрим, что будет.

Но они пошли дальше, может быть, не осознавали силу ошибки. Но я считаю, что эта ошибка была одной из причин впоследствии крушения Советского Союза. Потому что, если бы их отпустили, то шум бы утих. У Советского Союза были шансы пойти другим путем. Была, например, так называемая Пражская весна. Если бы СССР туда не вторгся и не стал гонять людей танками, а принял бы ее, то, возможно, Советский союз просуществовал бы до сих пор. Но сильно отличался бы от того, который был тогда. Однако советская власть решила давить всякое инакомыслие и на этом надорвалась.

После Синявского и Даниэля все-таки серьезно разрослось диссидентское движение, которое наносило ощутимые удары по системе. Это естественно не единственная причина крушения Советского Союза, но одна из них и очень важная.

– Почему сейчас творчество Даниэля и Синявского во многом забыто? С чем это связано?

– Судьба писателя влияет на успех его книг, но не прямо и недолго. А потом постепенно побеждает само по себе содержание книг. Например, Венедикт Ерофеев, который, по сути, одну маленькую книжку написал… Его книга живет, хотя он, конечно, не сидел, но все-таки был инакомыслящий.

Когда книга выдерживает проверку временем, у нее должны быть какие-то свойства. Она может быть не самым большим достижением чисто литературным, но тогда в ней должны быть другие достоинства. Или еще пример – "Город солнца" Кампанеллы, которая существует века. Хотя это такая странная утопия, довольно близкая к антиутопии. Достоинств как у книги у нее нет, но она попала в струю утопий, на которые человечество обратило внимание.