Фото: m24.ru/Владимир Яроцкий
Легендарный перформер, основатель театра DEREVO Антон Адасинский недавно засветился в совместной работе с Кириллом Серебренниковым, который доверил хореографу одну из частей спектакля "Кому на Руси жить хорошо". Корреспондент m24.ru узнал, что это только начало сотрудничества двух мастеров: Адасинский готовит поэтический проект с худруком Гоголь-центра, активно снимается и ищет возможность перебросить часть творческих сил из Европы в Россию. – Антон, вы были одним из первых в Санкт-Петербурге, кто начал использовать пространство улицы в качестве сценического пространства. До определенного времени для вас этот формат имел особое значение? – Мы были первыми, вынесшими на улицы действие, которое могло существовать только в условиях, обусловленных конкретным местом. Повторить эти перформансы невозможно. До этого момента все похожие акции имели связь в основном с протестами. Мы же просто видели необходимость добавить к улице какой-то физический, визуальный момент, который ощущали в своих видениях, мечтах, медитациях. Раз художники делают шаржи среди прохожих, кто-то лепит какую-то малую керамику, кто-то гадает на шашечной доске, то почему мы не можем акцентировать внимание на своей акции?
Первые три года изюминка компании DEREVO заключалась в том, что мы выступали где угодно, и эта уличная "закваска" дала всем большие силы, потому что на улице люди – хозяева, и мы там ощущали себя словно в гостях у публики. Одна из самых известных наших акций проходила в центре Санкт-Петербурга – я ловил чучело посреди Невского проспекта. Долго смотрел несущиеся в обе стороны машины напротив Казанского собора, и в этом ускорении движения вдруг возникала очень медленная работа – до этого целый год репетировали во Дворце молодежи, в черном зале, ориентируясь на очень медленное движение.
Бывали акции и более странные, агрессивные. Мы выступали в Автово, в районе, где сомнительно бросаться головой на телефонную будку или таскать с собой горящие кирзовые сапоги – окружающие начинали сжимать кулаки, и мы должны были уже словами объяснять наши действия. Я подходил к микрофону и рассказывал: "Вот сейчас Дима Тюльпанов вспоминает свои армейские деньки", а парень с "Беломором", согнувшись, тащит связку сапог и падает лицом в грязь в черном аккуратном костюме. И люди уже по-другому смотрели на происходящее. А вот Таня Хабарова, которая бьет головой стекла телефонной будки: "Девушка испытывает проблемы с коммуникацией и со связью со своим другом, потому что не может ему дозвониться, и в этой цепочке между человеком, которого она любит, и ею – неработающий телефон и прогнившая система, не позволяющая связаться с абонентом. Девушка пытается ее "вылечить" – разбить и уничтожить, чтобы только дозвониться". Вот такая как бы история.
– Вы как-то сказали, что самое сложное в вашем искусстве – полная статичность, в которой сосредоточена колоссальная глубина жизни. Это мнение очень удачно рифмуется с называнием вашего коллектива – DEREVO.– Оно родилось на кухне на Пискаревском проспекте, где мы гостили. Сначала мы числились как "Неофольклорная группа", потом – театр "Бутон". Перебрав множество вариантов, решили довериться случаю: бросили в шляпу бумажки и тянули их как жребий. Среди них было и название "Дерево". Для меня этот символ, соединяющий небо и землю, а корни, в свою очередь, очень похожи по своей форме на крону, только две эти фракции принадлежат к разным мирам обитания – одни в нижнем, другие – в горнем. Название DEREVO с годами давало нам все больше сил. В нем заключена важная дуалистичная составляющая – одновременные статика и движение. Неподвижный человек в окружающем нас пространстве – редкость. Но ему, застывшему, например, на автобусной остановке, открываются огромные скорости мира, он осознает, что вокруг него крутится гигантское количество звуков, красок, событий.
– Акцентируете ли вы внимание на реакции публики? Чувствуете на себе ее воздействие?– Театр – только для людей, не для лабораторных процессов, как многие, даже известные мастера считают. Мы владеем звуком, светом и всеми технологиями театра, чтобы послать на людей огромную лавину многослойных событий, потому что знаем точно – у нас есть все необходимое, чтобы чем-то зацепить каждого зрителя. Люди все очень разные, и нужно очень точно понимать, где работаем с публикой, где нет. Скажем, спектакль "Кецаль" никак не относится к публике: мы можем сыграть его в пустом баскетбольном зале, и нам будет хорошо, в этот момент мы говорим с другими мирами. Клоунский спектакль "Однажды", наоборот, требует, чтобы артист опирался на реакцию зрителя и импровизировал исходя из этой данности. Обычно удается попасть в яблочко, потому что мы ориентируемся скорее на время, не на людей.
– Бывали ли случаи, когда публика неверно интерпретировала смысл спектаклей, чем сбивала вас во время показов? – Конечно, это самый живой момент, когда ты понимаешь – что-то пошло не так, и нужно искать ответы в процессе выступления. Мне очень нравятся слова Ежи Гротовского, с которым мы встречались за год до его смерти: "Актер не отвечает за месседж, который родится в глубине в сердце и в душе зрителя".
– Ваши постановки предполагают высокий уровень физического мастерства. Вы никогда не задумывались, что наступит такой момент, когда не сможете заниматься тем, что делаете в DEREVO?– При своем уровне опыта я мог бы просто сесть на стул, положить себе на колени черную тряпочку и полчаса выдвигать руки из-под нее, пока они не исчезнут. Я знаю точно, через пять минут после начала люди такие космосы повидают! Я отлично помню танец Кацуо Оно, который в 92 года, сидя в инвалидном кресле на поляне, посыпанной мукой, просто танцевал двумя мизинцами. Это был его день рождения, представление наблюдал тысячи людей. Вдруг прилетел вертолет, и сверху на Оно посыпались лепестки роз. Не нужно делать сальто-мортале, кидаться кусками мяса... Гениальное искусство проще.
– Вы часто в интервью говорите, что не особенно следите сейчас за происходящим вокруг…– Даже намеренно избегаю этого.
– Но в театральной Москве вам кто-то интересен?– Недавно звали на премьеру к Дмитрию Крымову. Я не знаю, что он делает, но слышал хорошо это имя, и он знает меня. Бывали у меня непопадания: приглашали на новомодный спектакль, сажали в первый ряд. На сцену выходил парень и начинал материться. Что остается? Встать в середине и выйти. Мне неудобно, ему тоже. Очень приятно посмеялся на спектакле Андрея Могучего "Пьяные" по тексту Вырыпаева, но это было в Питере. Мы хорошо знакомы с Иваном, люблю его "Сахар". Он чудесный человек и большая личность. Собираюсь, кстати, посмотреть его новый фильм "Спасение". Я должен был там сниматься, но не получилось, к сожалению, ни по времени, ни по условиям.
Фото: m24.ru/ Владимир Яроцкий
– А какую роль вам предлагал Вырыпаев?– Роль пастора, причем который говорил по-немецки. Но у нас впереди еще будет работа с Иваном.
– Вы всегда говорили, о том, что ваши выступления и драматический театр лежат в разных плоскостях. Как же вы пришли к совместной работе с Кириллом Серебренниковым?– Мы с ним очень долго ходили кругами друг вокруг друга, аккуратно начали общаться. Встреча наша случайная и правильная, как и его неожиданное желание, чтобы посреди гигантского ада драмы "Кому на Руси жить хорошо" с неимоверным количеством текста, появился фрагмент, где не говорится ни слова. Поэтому он позвал меня. Вообще благодаря этому опыту ко мне пришло понимание, что даже в незнакомой мне системе – в драматическом театре, все-таки можно масштабно развернуть обычную историю из пяти предложений с помощью пластики, поворота тела.
– Глава "Пьяная ночь" – центральная, кульминационная часть спектакля. О чем она? – Нам удалось оторваться от слов "пьяный", "мужик", "Россия", "религия" и выйти на общечеловеческий уровень, потому что в каждой нации, в каждой стране, в любом уголке нашей планеты есть человек, который пытается вырваться из своей скорлупы и вернуться к своей мечте, взлететь к ней в танце, в этой безумной субботе или в ночной пятнице. Или в этой пьянке, которая уже не пьянка. То есть оторваться от земли, вырваться в другую реальность, где с героев слетает грязная одежда, сапоги, портянки, и в этом дешевеньком грязном нижнем белье вдруг появляется такая человеческая чистота. Мы вышли на чистоту. И там был ответ. Ответ – это веревка, с которой оборвался колокол. Если ее не будет, если не будет того, что соединяет небо и землю, то наступит конец. Пусть хотя бы она висит. Если она потом упадет на героя, пусть станет конской упряжью, то есть тем, что нас объединяет, и это будет наша карма: тащить теперь эти кирзовые сапоги...
– Эти кирзовые сапоги, всю свою жизнь. Ну хорошо. В связи со всеми происходящими неприятностями вокруг Гоголь-центра, в каком настроении вы нашли коллектив? – Беда их объединила, они работают полубесплатно. Приходят в театр раньше, уходят позже, потому что понимают сложность ситуации. Но эту историю незаметно не слить. Гоголь-центр – коллектив международного уровня. Тридцать премьер за три года – очень солидный результат. И ни одной проходной работы не было.
Кстати, мы придумали театральный проект, триптих – Кирилл будет ставить Маяковского "Люблю", Максим Диденко – Пастернака, а я выбрал себе из трех поэтов тех лет Мандельштама. Мы даже придумали общие декорации, а потом решили, что лучше выпустить три самостоятельных спектакля, которые в один день попробуем показать друг за другом. Моя составляющая этого триптиха называется "Век-волкодав". Артисты DEREVO впервые встретятся на сцене с труппой Гоголь-центра. Две эстетики сойдутся в одном пространстве, и, я думаю, мы подружимся.
С Кириллом у нас на бумаге был готов фестиваль DEREVO здесь, в Москве. Хотели провести его в этом году – на всех сценах сыграть наши спектакли, показать кино, провести мастер-классы. Если будем работать в столице, то только в Гоголь-центре. Эту площадку, ее вибрации я знаю. Здесь мы уже как бы дома и в какие-то моменты можем позволить себе выступать миссионерами.
– Что касается упомянутого вами Максима Диденко, довольно популярного режиссера, который в свое время прошел через школу DEREVO, работал с АХЕ, как вы его позиционируете? – Максима я с радостью называю своим учеником. Единственное, считаю, что он не дотанцевал свое. Мы с ним очень много вместе выступали на сцене. Он – чудесный партнер, у нас много общего и по физике, и по импульсивности. Максим многое мог бы еще сделать в танце, прежде чем садиться в режиссерское кресло. Я вот хочу для себя дождаться ответа, что хочет Диденко в этом качестве, потому что его работы очень разные. Пока он пробует очень талантливо.
Фото: m24.ru/ Владимир Яроцкий
– Не представляю себе, что в Москве возможно появление в наши дни такого театра как АХЕ, например. Вы видите разницу между визуально-сценическим искусством Москвы и Петербурга? – АХЕ опираются на эпос, они не опираются на сегодняшний день и на попытку быть актуальными. Они выросли из гранита Питера, куда до них были заложены имена великих художников, писателей и поэтов. У АХЕ очень глубокие корни. В Москве, живущей сегодняшним днем, как и любой мегаполис в принципе, все это затруднительно. Нужно закрыть глаза-уши, не замечая все эту гигантскую тусовку, нервы и сумасшествие Москвы, начать работать. Здесь можно быть на коне и гнать великую лошадь театра, соревноваться в качестве спектаклей, акций, событий, энергетики. Когда мы начинали, то накапливали силы, не появлялись на публике. Так делали и "АХЕ", и сейчас их уже не сломаешь ничем. Но есть еще такой фактор как невежество актеров, людей, которые пытаются заниматься искусством, но времени читать у них нет, да и желания тоже нет. Люди с таким образованием могут полагаться только на собственный кураж, на моментальное включение в сцену, в пьесу, на собственный талант, на то, что они – самородки, но полагаться на то, что в результате их участия произойдет хоть сколько-нибудь значительный вклад в мировую культуру, трудно. Без багажа, непрерывного интеллектуального поиска невозможно снимать сегодняшнюю пыль и докапываться до правильных вещей. Часто приходится говорить своим студентам, что все они талантливы, но в голове у них сумятица. Я просто поражен, что они выдают на занятиях. И приходится им говорить: "Ребята, убирайте интернет, айфоны, телевизоры. Замкнитесь в одной комнате, помечтайте, начните писать стихи и песни, потому что без фантазии никакого театра не будет, а она фактически загажена информативным слоем". Этого раньше не было.
– Расскажите, что это за история с возможным переездом DEREVO в Петербург? – Действительно, мы боремся за площадку в Питере. Наконец город проснулся. На Конюшенной площади планируется построить огромный культурный центр. Рассматривается концепция, в которую входит и наш проект.
– Какова судьба вашего европейского детища?– А я не бросаю Германию. Если начинаешь рассчитывать только на одну систему, можно очень сильно потрепать себе нервы и потерять работу. Вячеслав Полунин, например, совмещает Париж и Питер. Так что если будет площадка, то у меня хватит и сил, и возможностей, и ресурсов – творческих и человеческих, чтобы объединить наши центры – немецкий и питерский. DEREVО в России не хватает, это точно.
– В конце 1980-х ходило выражение, что DEREVO – это "острие, прорвавшее железный занавес". – Эта цитата была произнесена в Эдинбурге. Мэри Бреннан сказала эти слова после спектакля "Красная зона". Тогда исполнялось десять лет с момента премьеры, но этого никто не знал, и ему присудили приз "За новацию". Эдинбург был поражен, и Бреннан сказала, что мы прорвали эту систему. У них, на Западе, есть понятие physical theatre, но такой отдачи, такого русского сгорания они не достигают. Мы все прекрасно знаем имена мастеров по танцу, но дадаизма в смеси с физическим театром, этой молчаливой абстракции там не найти.
– Чего сейчас, на ваш взгляд, не хватает российскому театру? – Молодых ребят, которым не дают сделать свои авторские театры. У режиссера, имеющего на декорации десять тысяч, задача оптимально сложная: он должен из себя вытащить свою поэзию, музыку, танец и, конечно, то сокровенное, что он хочет донести людям. Не то, что придумал много веков назад Шекспир, а что хочешь сказать ты сегодняшний. Вот этого не хватает в Москве – авторских людей.
– Вы как руководитель успешного коллектива участвуете в сторонних проектах – вспомнить хотя бы фильм Александра Сокурова "Фауст". Насколько сложно вам быть в подчинении, и что находите для себя в таком сотрудничестве? – Я попадал в кинопроекты и сбегал оттуда, не понимая, что такое дубли и вся эта "кухня". Сокуров осмелился взять великое произведение, сжать его в два часа. Он следил за мной полтора года: ходил на спектакли, смотрел на всякие мои сценические ипостаси, прежде чем позвал меня в кино. И я помню, что пришел в картину, где уже все сделано, а мне нужно образно говоря встать около тумбочки и не испортить созданное. И в этой "тюрьме" обстоятельств я чувствовал себя абсолютно свободно. Оказывается, в пятисекундном дубле ты можешь быть более свободным, чем в целом спектакле. В одном моменте мне нужно было спуститься по лестнице. Я по ночам репетировал свои короткие фрагменты, искал идеальная формулу спуска по лестнице Мефистофеля. Это было удивительно, увлекательно – вывести модель простого движения. После этой работы творческий "мусор" в родном DEREVO уменьшился еще в разы – мы стали еще более лаконичными. Уже каждый шаг на сцене был путь, не просто от А до Б. Этому меня научил Сокуров, большое ему спасибо.
– Сейчас вы отошли от киноработ?– Нет, у нас с Валерией Гай Германикой будет сериал. Я там играю дух рэпа. Буквально читаю рэп замечательного музыканта Александра Пархоменко.
– Как происходит, что вещи, которые в общепринятом мире окрашены в черный цвет, в ваших спектаклях таковыми не выглядят?– У нас в одном спектакле есть сцена с сиамскими близнецами. Как к ним относиться? Это болезнь? Уродство? А может, наоборот, счастье? Может, эти двойственные люди, великие по мексиканской мифологии – это и есть начало отца и сына, окончательная модель человека – иметь два сердца и общую кровь? Такие этические моменты стоит очень точно проговаривать, метафорично думать о их. Так что если трогать такие депрессивные, негативные моменты, то нужно сразу искать огромную позитивную подкладку, ведь не существует плохого и хорошего в чистом виде. В любой ситуации есть и хорошее, и плохое. Возьмем Басе. Осень, на мокрой ветке одиноко сидит ворон. За этой картиной стоит позитив. Как это к нам приходит, сквозь какие сочетания? Я не понимаю. Мы уже не сможем сделать ничего негативного, потому что мы научились любить эту жизнь. Первые годы театр DEREVO был посложнее, оттого пугал публику. Сейчас стало проще. Мы все влюблены.
Владимир Яроцкий, Юлия Чечикова