В "Гололь-центре" в рамках проекта "Открытая лекция" прошел семинар сценариста, поэта-метаметафориста Юрия Арабова "Самый жизненный сценарий", в ходе которого разговор зашел не только о киномастерстве, но и о вечных темах восприятия действительности через искусство.
Ну, так получилось, собственно говоря, стечение обстоятельств неблагоприятных для меня, по-видимому, то, что уже несколько десятков лет я каким-то боком, рукою, мизинцем, ногою, не знаю еще чем принадлежу к культуре. Все говорят о культуре, все этот термин употребляют. На самом деле, что такое культура – непонятно. И вот в год культуры, который у нас объявлен, а этот год у нас - культуры в России, мне бы хотелось поговорить с вами о своем понимании этого феномена. На другом языке это будет называться «культур-мультур», «духовка», «пасконка», «правда», «истина» - я не знаю, что еще.
Некоторое время назад ко мне подошла одна абитуриентка (я вот преподаю в Институте кинематографии, веду там мастерскую и еще какие-то дела выполняю как заведующий кафедрой). После какого-то ознакомительного разговора абитуриенты хотят поступать, безумные люди хотят поступать в область, которая и нерентабельна, и на самом деле представляет из себя такую братскую могилу талантов, бездарностей. Там всякое есть. Это такая братская могила и такие отдельные цветочки скособоченные там растут на могиле типа меня и еще нескольких людей. Вот эти безумные люди идут, идут, идут и идут вот в эту могилу. Я уже как заведующий кафедрой, предупреждаю: «Ребята, ну, не идите, не нужно. Не нужно всего этого. Пощадите вы свои молодые жизни». Но идут. И вот после ознакомительного разговора ко мне подошла одна может быть будущая студентка, не знаю, и, заглядывая в мои очи, сказала: «Юрий Николаевич, а ведь Моисей и Христос ошибались по поводу Бога».
Я ахнул, поскольку, в общем, в нашем ознакомительном разговоре я не упоминал ни Моисея, ни Христа, и ни Будду, никого. То есть великих учителей человечества я не упоминал. Даже Махатму Ганди не трогал. Я сказал: «А скажите, почему вот Вы так?» «А Вы знаете, - она сказала, - ведь Бог – это не добро, и Бог – это не зло». Ну, я как-то поначалу кровь моя полугреческая, полурусская взыграла, и я решил как бы испытать эту студентку и сказал: «Знаете, вот давайте я Вас сейчас унижу по-человечески, и Вы тогда сразу поймете, что такое зло. А вот Бог будет противоположное». Она посмотрела на меня и сказала: «Унижайте». Я говорю: «Ну, хорошо. Но вот скажем вот ребенок, вот растлить ребенка – что это – доброе или злое?» «Это не злое, - сказала она, - потому что ребенок после этого растления получит дополнительные импульсы к своему развитию». Я сказал: «Послушайте, ну вот психология и физиология говорит нам обратное, что это будет уже такая травма, после которой ребенок уже не оправится». «Ну, знаете, - она сказала, - это вообще разговор долгий и, в общем, с таким чуваком, как Вы, в общем, нечего об этом говорить». Я, конечно, понял из этой короткой перепалки, что девочка, конечно же, выше того, чтобы читать Пятикнижие и выше того, чтобы знать примерное содержание Нагорной проповеди. Она человек высокий и этим она не заморачивалась.
Однако я этот разговор запомнил. Поскольку, как я думаю, этот разговор, несмотря на его такой дилетантизм и провокационность с ее стороны, а потом с моей стороны, он имел прямое отношение к культуре. Он находился в поле культуры, в поле того, в пространстве того, что собственно говоря, изучает явление и составляющие явления под названием культура, при всей провокационности. Но обычно под культурой понимают, ну, скажем так, духовный опыт человечества, который выливается в художественные артефакты, в философию, в творчество, ну и, конечно же, в социополитическую жизнь. Поскольку социополитическая жизнь, конечно же, цивилизация – это часть культуры. Но вот тут хотелось бы спросить людей, которые говорят так: «А что, собственно говоря, кристаллизуется в этом опыте?» И вот здесь будет тишина. Может быть, кто-то скажет о Джоконде, которая лет 10-15 назад была нарисована на целлофановых пакетах. Может быть, кто-то скажет о слезинке ребенка у Достоевского, о чем-то другом. А я тогда спрошу: «А скажите, пожалуйста, а может ли быть культурным человек, который не слышал о слезинке ребенка и для которого Джоконда – есть целлофановый пакет с ее изображением?» Я отвечу, что да, что может. И что, собственно говоря, культура – это не совсем Джоконда, не совсем слезинка ребенка.
Конечно, это 10 заповедей Моисея, это Нагорная проповедь Иисуса Христа, это Дао-де-цзын и еще наверное несколько, может быть, десяток духовных книг, включая «Розу мира» Даниила Андреева. Да, это все факты культуры, при чем факты высокой культуры. Вот я, кстати, вспоминаю разговор один с Дмитрием Александровичем Приговым (я надеюсь, что это имя еще не совсем забыто). Я спросил у Дмитрия Александровича его отношение к «Розе мира» Даниила Андреева. Он сказал: «Знаете, Юрий Николаевич (мы с ним по имени отчеству всегда общались), я не занимаюсь внекультурными феноменами». Я тогда это воспринял тоже эту реплику несколько…ну, я думаю, Дмитрий Александрович задирает и прочее, прочее. Сейчас, кажется, я понимаю, о чем он говорил.
Вот в старинной книге, которая легла в основание европейской культуры сегодняшнего времени, может быть даже вчерашнего, сегодня уже время переломное, по-моему, даже это уже отходит, сказано, что ни один волосок с нашей головы не упадет без воли Царя Небесного. Странная фраза. Обычно она понимается так, что Господь Бог Вседержитель Пантократор заведует нашими волосками. И собственно, те люди, которые облысели – они выпали из внимания этого завхоза такого космического. А те, у которых еще что-то осталось, как у меня – там все в порядке. Конечно, речь не об этом совсем. В этом изречении совсем речь идет о другом – о некой парадоксальной внечеловеческой связи событий и явлений, где выпавший волосок уравнивается и в какой-то степени ведет к Богу, к Верховному Существу, о котором мы мало что знаем и о котором мы может рассуждать, выражаясь словами апостола Павла «как сквозь туманное стекло». Это в лучшем случае. А в худшем – ну вообще, вот так, чтобы сказать: «Вы знаете, Моисей и Христос ошибался. Потому что все другое».
У меня лет 20 уже, наверное, тому назад (я уже в хронологии спутался) был такой период опрощения, когда я попытался повторить подвиг Льва Николаевича Толстого и уйти в народ. Но у Льва Николаевича, конечно, был уход к этому народу такой фундамент для этого ухода у него был материальный. У меня, конечно, никакого фундамента не было. Это был конец советской эпохи. Но, тем не менее, я несколько лет прожил в деревне и наблюдал разные как бы деревенские типы. Это было в деревне под Рыбинском в 5 км от дороги, и вообще, как бы туда кроме как, наверное, на буханке и не подъедешь.
Я наблюдал этих людей. Наблюдаю и по сей день, но уже как бы менее тщательно, поскольку я много понял по поводу этих людей. Эти люди не знали о «Слезинке ребенка» Достоевского, эти люди слышали эту фамилию, но что Гоголь, что моголь – в общем, этим людям не то, что все равно, но точно они бы не разобрались, о Джоконде вполне возможно, что они не слышали. Тем не менее, эти люди знали, например, когда нужно сеять. Тогда еще не было астрологии, и все это было под спудом, и слава Богу, может быть, что это было под спудом. Но, тем не менее, фазы луны они очень чувствовали и по фазам они сеяли. Вот что это такое? Часть ли это культуры – человек, сеющий по фазам луны и знающий, в какой фазе луны что вырастет. А эти люди не читали об этом ничего, просто сеяли так отцы и деды. Но, как вы знаете, в России время от времени был голод. Голод – это такая наша устойчивая русская дореволюционная парадигма и советская парадигма.
Стоит вспомнить наши голуби послевоенные, голод после коллективизации, проведенной через колено, как у нас многое делается, и так далее и тому подобное. Я думаю, что это факт культуры. Был там такой в деревне такой человек Олег Соленко замечательный, который кончил тем, что обрызгал собственную избу бензином и попытался сжечь вместе с женой. Но когда изба не зажглась, он поехал в город и повесился на кухне собственной квартиры маленькой. Вот у него был дом в деревне и квартира. Так вот Олег время от времени меня встречал и говорил: «Юрка, нужно поправлять погоду». А погода…ну, вы знаете, как в России: лить пойдет и пойдет. Вот сейчас мы наслаждаемся такой маленькой Италией в Москве, плюс бы чистый воздух и совсем было бы почти как Италия. Вот дожди. «Нужно поправлять», - говорил Олег. Я говорю: «Как?» Он говорит: «Ты сам знаешь как». Я понимал, что Олегу нужно купить водки. И я покупал эту водку, и Олег поправлял погоду. Он выпивал бутылку и таинственным образом дождь кончался. Это трудно очень мне сейчас доказать. В это можете просто поверить мне на слово. Вот такой странный человек, поправляющий погоду.
Люся Улицкая рассказывала мне давно такую историю довольно любопытную. Был такой замечательный чеченский, кажется, танцор Махмуд Исинбаев. Собственно мое детство прошло под знаком в какой-то степени этого человека, поскольку его очень часто показывали по телевизору. Это потрясающий низкорослый худой чеченец, потрясающе пластичный, который мог имитировать ну просто в танце любую культуру. Вот он что мог танцевать европейский танец, что горский танец, что индуистский какой-нибудь танец, шаманический – все в порядке. Значит, Махмуду, кажется, в Туве показали танец шамана. Я, к сожалению, не смогу вам сейчас изобразить этот танец шамана, но Махмуд, как гений танца, все это воспринял и время от времени исполнял этот танец. Это был танец, который вызывает дождь. Это вот только что мы говорили об Олеге, который бутылкой водки дождь гасил, а вот здесь вот наоборот, значит, засуха и надо бы что-то, что бы на землю полилось. И вот Улицкая утверждала мне в частном разговоре, что каждый раз, когда Махмуд исполнял танец дождя, шел дождь. Проверить невозможно. Она даже говорила, что он уже это знал как бы и вообще редко прибегал к этому, потому что это уже какая-то абсолютно полная мистика.
Вот эти 2 анекдота + совсем не анекдот о волоске и воле Божией говорят нам о том, что все-таки культура, по-видимому, описывает связи в этом мире, и причинно-следственную связь в этом мире. Не больше и не меньше. Вот Джоконда, артефакты культур, я не знаю, Вавилона до какого-нибудь современного мегаполиса. Вот это все, конечно, конечно, но это вовсе не главное. А вот эта связь, которая существует сейчас между мной и вами, которая существует, между нами и Луной, которая существует между нами сегодняшними и нами в истории, и может быть, нами в будущем, потому что, ну, я не знаю, по волновой теории мироздания вот этот стул сейчас одновременно находится во всех точках пространства, включая он даже на Марсе стоит. Просто нет восприятия, которое бы увидело этот стул на Марсе. Так вот, по-видимому, вот этим, по-видимому, культура занимается описанием и артикуляцией вот этих связей.
Вспомните «Алмазную скрижаль» Гермеса Трисмегиста. Я так говорю «вспомните», как будто сейчас вот эта алмазная скрижаль где-то тут у Серебренниковой Киры стоит, здесь можно открыть и что-то почитать там. Ну, значит, «Алмазная скрижаль» насколько я помню, потому что давно прошло, это был прошедший этап, когда я интересовался такого рода мистическими учениями, она состоит, по-моему, из двух фраз: «Малое подобно большому» и «То, что внизу – то и наверху». Я думаю, что Эйнштейн это бы оспорил. Я думаю, что Лобачевский тоже бы это поставил под сомнение. Они бы сказали, что логика здесь криволинейная, не прямолинейная. Тем не менее какая-то логика есть. Вот, по-видимому, это культура. И, по-видимому, скажем так Пантократор Вседержитель, о котором мы, конечно, ничего не знаем, устроил мир так, что мы все связаны друг с другом. И культура есть хранение и описание этих связей.
Вы знаете по мифологии, что когда-то энное количество лет, тысячелетий, миллионов назад случилась странная история. Даже не могу сказать, что в подлунном мире она случилась, потому что о мире здесь сказать практически ничего не возможно. Верховный Ангел под именем Денница, она же Утренняя звезда, он же любимец Вседержителя отпал от него и был сброшен на землю. С этим рифмуется, наверное, бунт титанов, о котором смутно в Ветхом Завете упоминается что-то. Конечно, это все фольклор как бы. Ну, фольклор и фольклор. Какой-то бунт титанов. Что за титаны? Мы ничего не знаем. Какой-то Денница, странное название. Рука. А это правая рука Бога.
Фольклор, конечно же, и не только иудаистский, хранит об этом какие-то маловнятные упоминания о какой-то катастрофе, которая случилась множество-множество тысячелетий, а может быть, миллионов лет назад, с помощью которой мы живем, благодаря которой в том мире, в котором живем.
Вот с Денницей очень интересно. Я только что сказал и пытался вас да это не убедить, конечно, просто описать мысли в собственной голове и те, которые пытаюсь описать предмет нашего разговора, я только что сказал о связях. Связи — это, конечно, детерминизм так называемый. То есть мы при помощи связей соединены друг с другом физически и духовно и имеем все друг перед другом определенные обязательства. Вот бунт Денницы — это бунт против детерминизма. Во всяком случае, вот на том языке, на котором мы будем с вами сегодня говорить и на котором я говорю. Это бунт во имя полной свободы личности и не ответственности личности за связи в мироздании.
Следует спросить, ну вот примем это, значит, за чистую монету. А нам придется принять это за чистую монету, потому что, кроме мифологии, у нас как бы ничего нет. У нас есть человек, есть мифология и есть искусство, современное и прошлое, которое ну сильно уступает что ли вот этим странным мифологическим историям, которые такое впечатление, что они захватывают просто самое сокровенное, что есть в нас, но, естественно, через некие фантастические формы, то есть они артикулируют это все фантастически. История с Адамом и Евой — это явно фольклор, но в этом фольклоре, безусловно, передано факт предательства. Предательства мы совершаем и, к сожалению, будем совершать, так что Адама и Еву можно принять к сведению, как некую какую-то историю с кем-то на заре чего-то. А вот с Денницей. Значит, все-таки давайте по поводу Денницы.
Вот этот бунт против детерминизма. «Я ни от кого из вас не завишу, я сам по себе». И как сказал Достоевский, чуть-чуть перефразируя, в «Записках из подполья»: «Миру ли провалиться или мне сегодня чаю не пить?» Это замечательная формулировка бывшего Верховного Ангела. И герой Достоевского говорит: «Мне чай сегодня пить, а мир может провалиться». Вот это правда Денницы.
Значит, следует спросить: было ли катастрофой, собственно говоря, вот это отпадение Верховного Ангела? Во всяком случае, ну вот мифология описывает это так. Поскольку наша жизнь продолжается, я могу сказать, что это катастрофой не было, во всяком случае, вселенского масштаба. Более того, по-видимому, мы все с тех незапамятных пор развиваемся между этими двумя точками, между правдой Вседержителя Пантократора и правдой Денницы. Вседержитель говорит вам: «Ни один волосок не упадет без моей воли», — имея в виду, что ваш волосок и его воля связаны. А Денница говорит: «К черту волоски, к черту связи. Я — это главное, я — это реализация, полная реализация, даже если это приведет к концу света». К концу света это до сих пор не привело. И поскольку конец света все время откладывается, можно, наверное, сделать вывод, то, что каким-то образом Денница, его призыв к полной свободе, его призыв к богоборчеству, его призыв к разрыванию связей служит каким-то образом подтверждением могущественности Пантократора Вседержителя.
Доказательства этому есть в культуре. Причем эти доказательства идут с первого века нашей эры, когда Блаженный Ориген, основоположник гностицизма, выдвинул тезис о том, что ангелы мрака могут быть спасены Божьей любовью. Вот этот тезис церковь не приняла, и Ориген — учитель церкви, но вот эта часть учения, которая довольна интересна, церковью отвергается. Я думаю, отвергается она потому, что уж очень соблазнительна.
Вы помните, что в книге Иова, которая потом легла в основу, собственно говоря, пролога к «Фаусту», между Богом и противобогом существует договор о том, что противобог может пытать сколько угодно несчастного Иова, который абсолютно не заслужил этих страданий, но все равно Иов Бога не предаст. Это перефразировано Гёте во втором, кажется, вступлении к «Фаусту». Когда Мефистофель пробивается к Вседержителю на прием, Вседержитель говорит: «Ну как там?» Мефистофель говорит: «Человеку так худо, что даже я щажу его покуда. Мечтает о горней выси, а живет хуже всяческого скота, что даже я не могу его уничтожать и презирать, поскольку он и так презрен». Тогда Бог спрашивает о Фаусте. И Мефистофель говорит: «Ну да, есть такой доктор». «Он мой раб», — говорит Бог. «Да, — говорит Мефистофель, — может быть, это ваш раб, но вот человек мечтает о горней выси и требует всех наслаждений от земли». Тогда Бог говорит: «Слушай, пытай его, сколько можно. Пытай, верти, искушай. Но говорю тебе, что все равно он не отпадет от меня». И дальше Бог говорит у Гёте достаточно такую интересную фразу, что «из духов отрицанья всех ты мне ближе, плут и весельчак». Цитирую, пропуская отдельные слова, по переводу Пастернака.
После этого Мефистофель выходит растроганный из приемной Бога. Не знаю, в каком министерстве это было — может быть, в Министерстве культуры, а может быть, и выше. И говорит сам себе: «Ну, какой, в общем, симпатичный старина. И как мы, в общем, ладим с ним, отношения с ним не портя. Прекрасная черта у старика так человечно думать и о черте».
Это все можно, значит, приписать романтизму. Романтизм заигрывал с нечистой силой, заигрывал с духом отрицания, собственно говоря. Вот этот исток новой культуры, в котором мы существуем до сих пор, он вышел весь из романтизма.
Тем не менее, Гёте был не последний бездарь на этой земле, он кое-что сделал. Причем это кое-что будет существовать, сколько существует человечество. Здесь что-то угадано очень серьезно. И, конечно, очень серьезное угадано в «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова об этой правде Денницы.
Церковь вот сейчас, сегодняшняя церковь, которая становится все более и более идеологически направленной и все более и более пропагандистско-простой, когда, собственно говоря, вся сложность и парадоксальность христианского учения и парадоксальность Христа, великого парадоксалиста, прячется под спуд, а на поверхность выносятся довольно простые, лапидарные истины, которые, конечно, кого-то наставят на путь, а может быть, кого-то наставят на путь и не совсем. Церковь не любит «Мастера и Маргариту», и вот почему: потому что Воланд, по Булгакову, делает добро. Это очень странная история. Вспомните этот роман. Булгаков наказывает всех подлецов в романе. Бог этого делать не может, потому что «Бог есть свет и нет в нем никакой тьмы», - Апостол Павел.
Наказание всегда сопряжено с насилием и страданием того, кого ты наказываешь. Всегда связано с темной стороной. Ну, тут человек. Неуместно к Богу этот термин прилагать к темной стороне существа. Так вот Воланд мало того что наказывает подлецов и вершит суд, но он, по просьбе Иешуа в романе устраивает судьбу Мастера. Ну, что это такое? Сейчас любой ортодокс скажет: «Это абсолютно полное богохульство». Я думаю, что к богохульству это отношения никакого не имеет, тем более что Булгаков, как вы знаете, из семьи очень крупного богослова. Там эти вещи, там эти проблемы проговаривались, я думаю, не раз и не два. И, собственно, глубина этого романа вовсе не в любви Мастера к Маргарите и не в замечательно написанные транскрипции вот эти все истории с Христом. А глубина этого романа, как мне представляется, в том, что злая сила исполняет волю Божию в конце концов.
Как вы понимаете, то, что я сейчас говорю, не есть оправдание зла. Не есть. Зло есть зло, добро есть добро. Нам даны на этот счет вполне определенные высказывания, подтвержденные тысячелетней историей. Я говорю сейчас несколько о другом. Я говорю о том, что вся наша жизнь распята между этими двумя парадигмами — осознанной необходимостью подчиняться связям и бунтом против этих связей. Причем бунт, во всяком случае, в искусстве, социума я коснусь чуть позднее, приводит к положительным результатам.
Это вот довольно интересная была история в прошлом веке, в 20-м. Уже приходится к 20 веку прилагать «прошлый век». Хотя это только что было. В 50-х годах Карл Густав Юнг придумал термин «трикстер» и «трикстерство». К жизни это отношения не имеет, а вот к искусству это отношение имеет прямое. Подвиг его на это такой антрополог Пол Радин или Рудин, который всю жизнь исследовал быт североамериканских индейцев и нашел у североамериканских индейцев очень странные изваяния бога, божка, точнее, — по отношению к язычеству мы так свысока называем все эти олицетворенные силы природы «божками». Некое существо, которое не принадлежит ни добру, ни злу. Более того, в ряде других культур Радин или Рудин обнаружил то же самое. Он обнаружил в северной культуре, в северном эпосе такого бога Одина, которого нельзя приплюсовать ни к доброй, ни к злой силе. Это очень странные боги. Они как бы делают все шиворот-навыворот, наперекор связям, наперекор традициям устоявшимся, и получают от этого удовольствие и часто бывают биты за это. То есть это не зло, если подходить ко злу как к корысти. Это некое испытание природой, испытание бога, испытание миропорядка и открытие в мире каких-то новых связей.
Как вы понимаете, для искусства это просто «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Другое дело, что провокационность в искусстве уже на протяжении ста с лишним лет становится общим местом и тоже переходит в некую заскорузлую традицию, что не есть хорошо. ОПОЯЗ и Виктор Шкловский, один из прекрасных наших структуралистов добартовских, значит, утверждал, что искусство развивается с помощью переворачивания авангарда в арьергард и наоборот.
Авангард, собственно говоря, в XX веке, уже сто с лишним лет, встал на ведущие позиции в искусстве, оттесняя традиционное искусство связей и описания связей. Но я думаю, что этот авангард, конечно же, открыл новые связи в мире — в этом и смысл, собственно говоря, вот на уровне искусства бунта против традиции. Мы открываем новые смыслы, мы открываем новые связи — они для нас очень ценны. Но, конечно же, в наше время, наверное, заскорузлая традиция может стать авангардом, поскольку авангард сейчас практически все, что мы имеем в современном искусстве. По теории Шкловского, оно должно опять перевернуться. Я не знаю, случится ли это, когда авангардом станет традиция и описание причинно-следственных связей, традиционное искусство. Ну, ладно.
Значит, я понимаю культуру вот таким образом. И здесь следует задать вопрос: а что представляет из себя наша благословенная родина в смысле культуры, в смысле связей и в смысле нашей истории? Здесь, конечно, разговор без поправления погоды в лице Олега Соленко не обойдется. Разговор этот долгий, и на трезвую голову вести его трудно. Тем не менее, я попытаюсь сейчас кратко назвать нечто самое важное в этой жаре, от которой мы плавимся, то, что, по моему мнению, характеризует Россию, русскую историю, русскую культуру.
Значит, первое, печальное: Россия развивается с помощью катастроф. Катастрофы — это наше ноу-хау развития. Почему — сказать не берусь. Говорю, что здесь нужен Олег Соленко со своей бутылкой с поправлением погоды. Катастрофа монголо-татарского нашествия. Гумилев говорит, что не катастрофа. Вслед за Гумилевым вся интеллигенция начала это повторять, забывая о том, что это абсолютно противоречит летописям, в которых описано это как катастрофа. Нам говорят, что летописи — подделка. Но тогда встает вопрос: а, собственно, у исторической культуры какие источники, у исторической науки какие источники, если летопись — подделка, а артефакты все сделали в XX веке, по мнению Фоменко? Естественно, я опошляю это очень все. И зарыли в землю.
Так вот, как вы знаете, монголо-татарское нашествие приводит к скачку в русской истории и скачку в русской государственности, когда земли объединяются под властью единого князя, который потом превращается царем. Очень важный момент. Катастрофа, которая привела к принципиальному изменению нашей жизни.
А Смутное время — катастрофа чудовищная. И, вот например, Даниил Андреев считает, что вообще источник Смутного времени — безумие Ивана Грозного. Ну, тут не будем в это углубляться, это как бы на совести авторов. Быть может, так, быть может, нет. Не знаю. Приводит к выбору новой династии, с которой будут связаны Романовы, с которой будут связаны как великие победы, так и чудовищные поражения.
Реформы Петра Первого — вполне кровавые, абсолютно нетрадиционные. Вот он, трикстер-то явился. Да не трикстер — это похлеще трикстера-то будет. Его же, вы знаете, что Антихристом в толще народа прозвали. Я думаю, это было очень все принципиально. Очень много крови, очень много насилия, но русский после этого начинает соотносить себя самого не только с гигантской территорией, которая досталась в наследство от отцов и дедов, но и со всем миром. Это выход России на международный уровень, на планетарный уровень. Абсолютно потрясающий результат, в общем, действий, которые похожи на катастрофу.
Что происходит в XX веке, как бы лучше не вспоминать. Но приходится все-таки упомянуть, что две русские революции 17 года абсолютно перевернули весь русский мир. И революция 91 года, бескровная, тем не менее, опять перевернула русский мир вверх тормашками. Следствие этих вверх-тормашек — новые социальные системы, в которых есть всё, в которых есть много зла, есть и добро, есть какое-то продвижение по извилистому пути. Целей мировой истории мы не знаем. И есть ли она эта цель? Если Вседержитель существует, то, по-видимому, какая-то цель есть. Это по поводу нашего ноу-хау, как мы развиваемся.
Теперь по поводу связей, того, что, на мой взгляд, описывает культура и что есть сердцевина культуры. Значит, естественно, после всех революционных катастрофических скачков характер связей абсолютно меняется. Однако если мы посмотрим книгу замечательного русского философа, который уже не моден, Николая Бердяева под названием «Русская идея», в этой книге, по-моему, 46 года Бердяев очень аргументированно доказывает то, что русский большевизм впитал мессианские надежды русского человека на свободу, равенство и братство. Я думаю, что не стоит на этом подробно останавливаться, поскольку это, в общем-то, общее место и никакая бы диктатура большевиков, я вас уверяю, не позволила бы в несколько лет сброду беглецов с фронта порубить белых профессионалов. Ну, понимаете, никакая диктатура это не совершит. Троцкий за месяц собрал эту армию, и каким-то образом эта армия оказалась значительно сильнее людей, за которыми шли с хоругвями, и с теми старыми связями, которые они имели. Вот в капусту изрубили весь этот лебединый стан — он полетел перьями и отразился в плаче Цветаевой. По лебединому стану, конечно, естественно, что это на уровне человеческом это абсолютная трагедия. А на уровне историческом — довольно интересная вещь.
Безусловная общинность, которая есть в русских, она достаточно своеобразная. Эта общинность не во всем доверяет государству, она требует от государства защиты, а потом вот начинается самое интересное. Я думаю, что в 91 году вот все мы и я — это уже история, и я рад, что ее застал, — пережили очень интересное время. Очень интересное. Время это интересно тем, что Ельцин, к которому, по-моему, должны быть обращены все вопросы, которые мы имеем по сегодняшнему дню, я в этом убежден. Сейчас во мне говорит не конформист, не то, что я хочу отвести вопросы от ныне действующей власти. Это во мне говорит скорее человек, имеющий склонность к истории и все-таки видящий эти связи, причинно-следственные связи в истории. Я думаю, что Ельцин столкнулся со странной вещью. Деньги, на которые поставили младореформаторы и в мир которых вступал этот гигантский корабль под названием Россия, не являются связью в нашей жизни, а точнее, являются неполной связью в нашем существовании и неполной связью меня с вами и нас друг с другом. А уж тем более с мирозданием.
Бродский перед смертью дал довольно интересное интервью не помню уже какому журналу. Он там как человек умный и более чем умный, выдающийся, конечно, поэт, он сказал такую интересную фразу. Он сказал, что «идея Бога не состоялась в том смысле, что она не могла связать людей друг с другом. Попробуем, как это сделают деньги», — сказал он. Может быть, цитата не совсем точная, но за смысл я ручаюсь.
В 91 году в России была предпринята попытка, что деньги свяжут всех нас. И молодые реформаторы, и первый президент России столкнулись с реальностью, которая говорила о том, что деньги пока, во всяком случае, в России не работают. Что они приносят больше раздора, чем связей. И у Ельцина был выбор. Значит, я думаю, что на самом деле он никакого выбора, наверное, все-таки не сделал. Надеюсь, что он мучился от невозможности его сделать. А выбор людей, которые работали в экономике, был следующий: уничтожение русской ментальности, которая мешает новым связям, необходимым России. Вот тяжелая такая вещь.
Вот у меня на площадке, на которой я живу и тогда жил, и сейчас живу, было восемь людей вот в нашем крыле. Шесть из них умерло в эти годы. Причем я видел, насколько люди разорваны внутри оттого, что им навязывают нечто, чего они не понимают. Разорваны внутри безработицей. А безработица — это, конечно, прерывание связей. Это одно из прерывания связей. Так же как развод между мужем и женой можно сравнить с этим. Не умер я и не умер мой сосед Максим. Почему? Потому что мне было 38 лет, а Максиму — 36. А в 38 лет «а плевать на все». Ну, сгорели деньги ... Я до этих реформ заработал в кино какие-то деньги, подсчитал, что 12 лет мне не надо работать и что 12 лет я буду писать стихи. А что можно в России еще делать? Водку пить и стихи писать. Все, хорошее занятие, нормальное занятие. Подсчитал — 12 лет. Эти деньги кончились за несколько месяцев. Но мне было 38, я сказал: «Да плевал я на все это. Господи, мир прекрасен, удивителен. Вон деревня — я там вообще корову буду доить. И вообще, гори все пропадом». И это меня спасло и спасло Максима, спасла просто наша молодость и безответственность. А нагрянь подобное сегодня, не знаю, как я бы поступил. Я надеюсь, что тоже я бы сказал: «Гори все пропадом» — и продолжил бы писать стихи, например. Но мне было бы значительно тяжелее. И вот эти 6 человек, которые умерло тогда во имя строительства новых связей в России путем похерения и разрыва старых связей, я не знаю, оправданы ли хотя бы эти 6 человек. Оправданны ли те трое ребят, один из которых был поэтом и занимался в одной студии со мной при «Юности», которые во время путча под БТРы ложились? Вопрос. Вопрос очень большой.
И подходя к сегодняшнему дню: мы по-прежнему такие. Наша ментальность мешает нам видеть в деньгах главное средство коммуникации. Вот этой ментальности тысяча лет при всех катастрофах, о которых я говорил. А вот здесь ну никак мы не можем. И что тогда требуется? А тогда требуется вещь под названием «идеология».
Идеология, безусловно, — это часть культуры, но наименее почтенная из всех частей культуры. Наименее почтенна она потому, что меньшинство навязывает свою волю большинству. Поэтому идеология — это не моя сегодняшняя лекция. Когда кто-нибудь из вас сейчас встанет и скажет: «Хватит пургу нести», — я скажу: «Ну, хватит, ладно. Я расскажу какой-нибудь анекдот». Идеология – это не моя лекция. Это нечто другое.
Считается, что советская власть была очень идеологична. Я, как человек, проживший 38 лет при советской власти, могу вам засвидетельствовать, что в вегетарианский период это было абсолютно деидеологизированное общество. Это очень странно, да? Вот мы же знаем, там Брежнев на Мавзолее, какие-то флаги развеваются, «Слава КПСС» и прочее. Это очень странная была ситуация. Вот по телевизору развевались флаги, а мы внутри абсолютно игнорировали эти развевающиеся флаги. Я говорю не только про интеллигенцию, к которой принадлежала моя разбитая Сталиным семья. Я говорю и о рабочем классе, о крестьянстве. Я много довольно общался и не отделяю на самом деле себя от них. Действовали, как могли вот эти горизонтальные связи. И когда вам сегодня говорят, что нужна новая идеология, под этим вы должны понимать следующее: в обществе не хватает связей горизонтальных и эти горизонтальные связи нужно искусственно в обществе насадить. С одной стороны, идея почтенная. С другой стороны, она довольно противоречива. Значит, идеология не существует без целеполагания. Идеология должна точно формулировать цель, к которой стремится общество, исповедующее ту или другую идеологию.
При Екатерине Великой, скажем , так отнесемся к замечательной нашей императрице, на которой, правда, много грехов: то, что она сделала с Новиковым — это, конечно, ужасно, ну, ладно. Москва — Третий Рим. Значит, под Третьим Римом понимается центр теократии, духовный центр мира, под который подходят все христианские народы. Тютчев: «Пади пред ним, о, царь России, и встань как всеславянский царь». Вот перед кем, я забыл: то ли перед Христом, то ли перед самой Россией, Родиной, не помню.
Советское время. Свобода, равенство, братство даже на Луне. До Луны люди не добрались наши вроде бы. Добрался луноход. Но если б добрались, наверняка бы там «Свобода, равенство, братство» - это было бы вывешено и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».
Сегодняшняя очень интересная ситуация. Значит, мы внутри общества идеологизированы. Но нашу сегодняшнюю идеологизацию нельзя даже ни с чем сравнить. Во всяком случае, я на своем веку при советской власти такого не помню. У нас есть либеральная идеология, у нас есть почвенническая идеология, есть евразийская идеология, которая смыкается сейчас с государственным взглядом на проблему. Но ни в одной из этих идеологий вы не встретите целеполагания, без которого, по-видимому, идеология как средство сплочения людей и связей … А я пытался вам сказать и доказать, что культура изучает эти связи и приучает видеть эти связи. И чем больше горизонтальных связей в обществе, тем оно более культурно. Так вот, без целеполагания в России, во всяком случае, ничего не может произойти, как мне представляется.